а для низкой жизни были числа как домашний подъяремный скот
«Слово» Н. С. Гумилёва: поэтические и Библейские смыслы
Наталья Иванова
Материалы по теме:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если точно розовое пламя
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа.
Как домашний подъяремный скот.
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово — это Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Заглавие отсылает к Евангелию от Иоанна, написанному на греческом языке. Греческое logos имеет основное значение «слово, речь, рассказ (устный), молва, разум, мысль». В русском языке слово тоже многозначно. Словарная статья «СЛОВО» (MAC, т. IV, с. 139-140) содержит семь значений, каждое из которых включается в структурно-семантические отношения гумилёвского текста. Основных — три: 1) единица речи, представляющая собой звуковое выражение понятия о предмете или явлении объективного мира; 2) речь, язык; 3) высказывание, словесное выражение мысли, чувства и т.п. Текст не только отражает эти базовые словарные значения слова, но и расширяет его смысл.
Композиционно стихотворение, состоящее из шести четверостиший, делится на три части, каждая по две строфы. В смысловом отношении они представляют собой разные семантические уровни. Первая часть — о высшей сущности и предназначении слова («точно розовое пламя, / Слово проплывало в вышине»), когда оно принадлежало только Богу. Слово — божественная сущность, а вышина обитель слова и самого Бога. Вышина первой части контрастирует с земной жизнью (с ее «добром и злом») остального текста.
Вторая часть контрастирует с предыдущей: слово противопоставляется числу, символизирующему «низкую», земную жизнь, которая вполне удовлетворяется «умным числом».
Заключительные две строфы — вновь образ «осиянного слова», но теперь не в божественной вышине, а «средь земных тревог».
Ключевые словоупотребления текста: Бог — патриарх, слово — слова, число — числа. Остановимся прежде всего на «слове». Оно употреблено семь раз: в заглавии и по три раза в первой и заключительной частях. Во второй части эта лексема отсутствует, и в ней, центральной, ключевые словоформы числа — число составляют оппозицию слову.
О каком слове ведет речь Гумилёв? Можно выделить ряд особенностей, которые ранее не были замечены исследователями, но заслуживают, на наш взгляд, комментария.
В первой строфе — поэтическое переосмысление библейского текста, которое оказывается в некотором противоречии с традициями богословского прочтения. «Солнце останавливали словом. » Здесь речь идет об эпизоде из «Книги Иисуса Навина»: «Иисус воззвал к Господу и сказал пред Израильтянами: стой, солнце, над Гаваоном, и луна над долиною Аиалонскую! И остановилось солнце и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим» (Навин 10,12-13). «Словом разрушали города» — возможно, речь идет о Содоме и Гоморре (Быт 19, 15-25). У Гумилёв события эти происходили в «мире новом». Но в новосотворенном мире Господь ничего не разрушал, — наказания последовали значительно позже, в мире, поврежденном грехом. В церковной традиции хронологическая точность и точность словоупотребления — вещи принципиально важные, у Гумилёва — совмещение разных временных пластов.
Оба эти стиха («Солнце останавливали словом, / Словом разрушали города») представляют собой неопределенно-личные предложения. Поэт не сообщает, кто конкретно останавливал солнце и разрушал города словом. Для него важно, что слово обладало подобной силой, оно выступает в обобщенном значении «слово вообще». Слово оказывается властно, способно повелевать и небом, и землей. Итак, основное значение слова в первой строфе — метафизическое, отражающее невидимую силу слова.
Третья часть — заключительные две строфы, составляющие смысловую перекличку с первой частью. Поэт возвращается к первоначальному образу-символу Божественного осиянного Слова: слова-огня, слова-света. Если в первой части слово противопоставлено остальному миру в оппозиции слово\мир (небо и земля), то здесь возникает оппозиция Слово \ мертвые слова. В структурном отношении это противопоставление двух последних строф. Смысл предпоследней — исключительность, универсальность слова в земной жизни — акцентирован употреблением прилагательного осиянно в краткой форме. Выделительно-ограничительная частица только усиливает предикативность лексемы «осиянно», образ лучащегося света. Далее этот образ закрепляется в читательском сознании через отсылку к Священному Писанию: И в Евангелии от Иоанна/ Сказано, что Слово — это Бог.
На первый взгляд, ничто здесь не должно смутить читателя, привыкшего к церковному прочтению Евангелий. Тем более, что само «Слово» употреблено, как и в тексте Писания, с заглавной буквы. Но всмотримся внимательнее: семантически значимым оказывается порядок слов и постановка тире — перед указательным местоимением это. Понимать приходится так, что Богом для Гумилёва является слово. О каком же «слове» тогда идет речь? Ответ на этот вопрос — в заключительной строфе, которую критики называли «странным финалом», «неожиданным концом».
Но прежде чем обратиться к финалу, процитируем высказывание самого поэта, являющееся, по нашему мнению, ключом к пониманию гумилёвской концепции слова в частности и искусства вообще: «Вначале было Слово; из Слова возникли мысли, слова, уже не похожие на Слово, но имеющие источником Его, и все кончится Словом, — все исчезнет, останется одно Оно». Подобная трактовка Гумилёва в корне противоречит святоотеческому толкованию соответствующего места из Священного Писания, а именно: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Все через Него начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь и жизнь была свет человеком» (Ин 1, 1-4).
Таким образом, единственной ценностью для Гумилёва является Слово. И это Слово — слово поэта. «Все прах. — Одно, ликуя, / Искусство не умрет. Статуя / Переживет народ И сами боги тленны, / Но стих не кончит петь. » — провозглашает Гумилёв в стихотворении «Искусство», развивая мысль о превосходстве искусства над религией. По Гумилёву, искусство вечно, религия — нет; искусство увековечивает, религия лишь успокаивает.
Вернемся к тексту стихотворения. Последнюю строфу можно рассматривать как характеристику слова, лишенного внутреннего света. Осиянное слово люди ограничили лишь земными рамками. Лексический повтор пределом — скудные пределы усилен оценочным эпитетом скудные. Естество воспринимается как то, что доступно и к чему не надо стремится.
Но, заявив в предыдущей строфе, что «Слово — это Бог», Гумилёв уже в следующей строфе пишет местоимение ему с маленькой буквы. И возникает вопрос: какие пределы или ограничения могут быть применимы к Слову как Сыну Божию? Божественная природа непознаваема, ей нет пределов, а любое определение есть указание «пределов», указание на ограниченность, неполноту. «Божество не есть что-либо представляемое в очертании. Напротив, Божеству свойственно быть везде, все проникать и ничем не ограничиваться», — учит святитель Григорий Нисский.
Примечания:
1. Иванов Г. О поэзии Н. Гумилёва // Николай Гумилёв: pro et contra. Личность и творчество Николая Гумилёва в оценке русских мыслителей и исследователей. — СПб., 2000. — С. 482.
2. Августин Ипполонский. О Книге Бытия против манихеев // Библейские комментарии отцов Церкви и других авторов I-VIII веков. Ветхий Завет. Т. I: Книга Бытия 1-11 / Пер. с англ., греч., лат., сир. Под ред. К. К. Гаврилкина. — Тверь, 2004. — С. 109.
3. Философия / Под ред. В. Н. Лавриненко. — М.,2003.-С. 64.
4. Подробнее об этом см.: Беседы на Евангелие Святого апостола Иоанна Богослова // Полное собрание творений Святого Иоанна Златоуста: В 12 т. Т. 8. Кн. 1.-М., 2003. С. 13.
5. Закон Божий, составленный по Священному Писанию и изречениям Святых Отцов, как практическое руководство к духовной жизни. — М.: Сретенский монастырь, 2004. — С. 62.
6. Ориген. Гомилии на Книгу Бытия // Библейские комментарии отцов Церкви и других авторов I-VIII веков Ветхий Завет. Т. I: Книга Бытия 1-11.-Тверь, 2004.-С. 1-2.
8. Одоевцева И. И. Так говорил Гумилёв // Н. С. Гумилёв: pro et contra. — СПб., 2000. — С. 319.
9. Иванов Г. В. О поэзии Н. Гумилёва // Там же. — С. 482.
10. Оцуп Н. Николай Гумилёв // Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. — М., 1990. — С. 177.
Чем пахнет слово? Последнее стихотворение Николая Гумилёва
Слово
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Исторический контекст
Петроград, 1919 г.
Подвергается гонениям Православная Церковь, поскольку в ней большевики, убежденные атеисты, видят своего наиболее последовательного идейного противника. Активно насаждается атеизм, открытое исповедание своей веры становится смертельно опасным.
Автор
Автор «Слова» — поэт Николай Гумилёв, к моменту написания стихотворения он широко известен в России, у него вышло немало поэтических сборников.
Николай Гумилев. Фотография М.С. Наппельбаума, 1918 год
Революцию Гумилёв не принял и со всем патриотическим воодушевлением заявляет, что он — монархист. Поэт читает революционным матросам поэтические строки о «портрете государя», никогда не отказывается от своих взглядов, но публично против советской власти не выступает. Веря в то, что Россия все-таки встанет на истинный путь, Гумилёв занимается самым главным своим делом — литературой. Он читает лекции, руководит поэтическими кружками, переводит и подчас ведет себя абсолютно аполитично:
Вы знаете, что я не красный,
Но и не белый — я поэт!
К.И. Чуковский пишет об еще одной опасной «привычке» Гумилёва: «Он совсем особенно крестился перед церквами. Во время самого любопытного разговора вдруг прерывал себя на полуслове, крестился и, закончив это дело, продолжал прерванную фразу».
В августе 1921 года Гумилёв был арестован в Петрограде. Чекисты обвинили его в участии в контрреволюционном офицерском заговоре и расстреляли. В тюремную камеру Гумилёв взял с собой две книги: Евангелие и «Илиаду» Гомера.
«Фамилии лиц я назвать не могу. » Собственноручные показания Н. С. Гумилёва от 20 августа 1921 года. Источник http://gumilev.ru
Один из очевидцев рассказывал о том, как держался Гумилёв перед расстрелом: «Этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете. Шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докуривал папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодечество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж — свалял дурака. Не лез бы в контру, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны».
О произведении
«Слово» всегда признавалось программным стихотворением Гумилёва, последним и наиболее громким возгласом поэта. Известный издатель, поэт и переводчик начала ХХ в. Николай Оцуп писал, что именно это стихотворение «звучит как церковный колокол, утром изгоняющий ночных бесов».
«Слово» — одно из самых известных и цитируемых произведений Н. С. Гумилёва (наряду с «Жирафом» и «Заблудившимся трамваем»). Оно было опубликовано в 1921 году в сборнике «Огненный столп», который вышел из печати уже после того, как Гумилёв был расстрелян.
Источник https://gumilev.ru
Стихотворение в образной форме говорит о том, что потеря веры в Бога обесценивает и обессмысливает жизнь, что безбожие губительно, что отказ от веры ведет к распаду самих основ бытия, к смерти духовной.
Отсылки к Библии
Для того чтобы продемонстрировать былую власть слова над миром, Гумилёв пишет, что оно было способно остановить солнце и разрушить города. Эти образы не случайны.
Когда и где в библейском тексте было остановлено солнце?
Сюжет об остановке солнца находится в ветхозаветной Книге Иисуса Навина. Он связан с историей завоевания израильским народом земли обетованной — с битвой с аморрейскими царями. Иисус воззвал к Богу, и по воле Господа было остановлено солнце: «И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим. Не это ли написано в книге Праведного: «стояло солнце среди неба и не спешило к западу почти целый день?» (Нав. 10:13–14). Слово здесь, как и в тексте Гумилева, — орудие воли Всевышнего.
Где в Библии «словом разрушали города»?
Эта строка Гумилёва снова отсылает к эпизоду из книги Иисуса Навина. Когда израильский народ входил в обетованную землю, на его пути встал укрепленный город — Иерихон. Для того чтобы его сокрушить, народ обходил вокруг стен города и трубил в трубы: «Народ воскликнул, и затрубили трубами. Как скоро услышал народ голос трубы, воскликнул народ громким голосом, и обрушилась стена города до своего основания» (Нав. 6:19).
Образ труб («трубного гласа») также встречается в Откровении Иоанна Богослова как обязательный атрибут Ангелов Апокалипсиса.
Страшный суд, Виктор Васнецов (фрагмент). 1904.
Что такое «огненный столп»?
Стихотворение «Слово» входит в последний поэтический сборник Гумилёва «Огненный столп» (1921 год). Само название сборника указывает на религиозные аллюзии.
В Библии «огненный столп» встречается в книге Исход: «И двинулись сыны Израилевы из Сокхофа и расположились станом в Ефали. Господь же шел пред ними в столпе огненном, светящем, дабы идти им и днем и ночью. Не отлучался столп огненный и столп облачный от лица народа» (Исход 13:20–22).
Этот же образ присутствует в Апокалипсисе: «Видел я Ангела [. ], сходившего с неба [. ], и лицо его как солнце, и ноги как столпы огненные» (Откр. 10:1).
«В начале было Слово…» — что имел в виду Гумилёв?
«И в Евангельи от Иоанна Сказано, что Слово это — Бог». Эти гумилёвские строки — прямая отсылка к одной из самых известных новозаветных цитат: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Иоан. 1:1). Согласно христианскому вероучению, Бог троичен, и одна из ипостасей Пресвятой Троицы — Бог-Сын, также именуется и Богом-Словом (Логосом по-гречески)».
Христос. Автор: Наталья Гончарова
Рисунок с дарственной надписью Н. С. Гумилёву. Источник http://gumilev.ru
Что такое «умное число»?
В «Слове» Гумилёва показано противопоставление слова и числа. В этом отрывке замена слов числом знаменует несчастливое событие: все те «оттенки смысла», которые передает «умное число», оказываются теперь более важными, чем созидательная сила слова. Та живая сила, божественный звук, однажды потрясший стены города, сменяется немым, недвижимым числом.
Образ седого патриарха, который молча чертит на песке число, восходит к образу Пифагора или, как отмечают некоторые исследователи, пророка Моисея, жизнь которого описана в ветхозаветной Книге Чисел.
Чем же пахнет слово?
Образ мертвых, дурно пахнущих слов указывает на мифологические представления, согласно которым благоухание является знаком блаженства, а дурной запах — знаком смерти, зла.
Гумилёв имеет в виду, что в современном мире слова утратили свою священную (сакральную) силу.
Он сопоставляет былое Божественное слово с обыкновенными словами, которые оказываются «мертвыми».
Рифмы жизни. Николай Гумилёв.
Прочитаем раннее стихотворение известнейшего и мифологизированного (самим собою, прежде всего) поэта Серебряного века, – путешественника, воина, учителя и создателя новой поэтической школы. Судьбою ему было отпущено всего лишь 35 лет жизни.
Солнце скрылось на западе
За полями обетованными,
И стали тихие заводи
Синими и благоуханными.
Сонно дрогнул камыш,
Пролетела летучая мышь,
Рыба плеснулась в омуте…
… И направились к дому те,
У кого есть дом
С голубыми ставнями,
С креслами давними
И круглым чайным столом.
Я один остался на воздухе
Смотреть на сонную заводь,
Где днем так отрадно плавать,
А вечером плакать,
Потому что я люблю Тебя, Господи.
Николай Гумилев, «Заводи», 1908-й год
«Поэт плачет об утраченном рае, хотя не может не тянуться к земному», – писал об этих красивых, изысканных стихах православный исследователь русской литературы Михаил Дунаев. Обнаруживая в поэтическом течении под названием «акмеизм» навязчивую любовь к мирскому, внешнему началу, он отмечал внутреннюю зоркость поэта-акмеиста Николая Гумилева, – распознавшего, что в какой-то момент творчества поэзия ограничила слово как таковое, и даже умертвила его, лишив небесного смысла.
Откроем знаменитые стихи о Слове, вошедшие в последний, возможно, лучший прижизненный сборник поэта, изданный летом 1921-го, – когда Гумилев уже был арестован органами ЧК и сидел в тюрьме. В том же августе его, не скрывавшего верности православию и монархии, – расстреляли как врага советской власти, а поэзию упрятали от читателя более чем на полвека. …Если когда и цитировали, – то лишь в связи с теми или иными идеологическими словесами.
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орёл не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передаёт.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это – Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Николай Гумилев, «Слово», 1921-й год
«Если, Господи, это так, / Если праведно я пою, / Дай мне, Господи, дай мне знак, / Что я волю понял твою» – писал Гумилев тремя годами ранее в, казалось бы, сугубо любовном стихотворении «Канцона Вторая».
Мне хочется думать, что благодарная читательская любовь, которую не перекрыли долгие годы клеветнических запретов, – и стала частью этого знака, соединившегося ныне с бессмертной душой поэта.
Смотрите наши программы на Youtube канале Радио ВЕРА.
Скачайте приложение для мобильного устройства и Радио ВЕРА будет всегда у вас под рукой, где бы вы ни были, дома или в дороге.
8 лучших стихов Гумилёва
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
— Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Вечер
Еще один ненужный день,
Великолепный и ненужный!
Приди, ласкающая тень,
И душу смутную одень
Своею ризою жемчужной.
И ты пришла… Ты гонишь прочь
Зловещих птиц — мои печали.
О, повелительница ночь,
Никто не в силах превозмочь
Победный шаг твоих сандалий!
От звезд слетает тишина,
Блестит луна — твое запястье,
И мне опять во сне дана
Обетованная страна —
Давно оплаканное счастье.
Волшебная скрипка
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое тёмный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Сколько боли лучезарной, сколько полуночной муки
Скрыто в музыке весёлой, как полуденный ручей!
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеёшься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
Заблудившийся трамвай
Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят — зеленная, — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.
В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий
И за мостом летит на меня,
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить!
Память
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака —
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
И второй… Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь — его подруга,
Коврик под его ногами — мир.
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.
Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.
Память, ты слабее год от году,
Тот ли это или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
И тогда повеет ветер странный —
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо; но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.
Крикну я… но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.
Слово
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это — Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Капитаны
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,
Чья не пылью затерянных хартий, —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,
Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса,
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.
Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?
Вы все, паладины Зеленого Храма,
Над пасмурным морем следившие румб,
Гонзальво и Кук, Лаперуз и де-Гама,
Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!
Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,
Синдбад-Мореход и могучий Улисс,
О ваших победах гремят в дифирамбе
Седые валы, набегая на мыс!
А вы, королевские псы, флибустьеры,
Хранившие золото в темном порту,
Скитальцы арабы, искатели веры
И первые люди на первом плоту!
И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет,
Кому опостылели страны отцов,
Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет,
Внимая заветам седых мудрецов!
Как странно, как сладко входить в ваши грезы,
Заветные ваши шептать имена,
И вдруг догадаться, какие наркозы
Когда-то рождала для вас глубина!
И кажется — в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга.
С деревьев стекают душистые смолы,
Узорные листья лепечут: «Скорей,
Здесь реют червонного золота пчелы,
Здесь розы краснее, чем пурпур царей!»
И карлики с птицами спорят за гнезда,
И нежен у девушек профиль лица…
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!
Только глянет сквозь утесы
Королевский старый форт,
Как веселые матросы
Поспешат в знакомый порт.
Там, хватив в таверне сидру,
Речь ведет болтливый дед,
Что сразить морскую гидру
Может черный арбалет.
Темнокожие мулатки
И гадают, и поют,
И несется запах сладкий
От готовящихся блюд.
А в заплеванных тавернах
От заката до утра
Мечут ряд колод неверных
Завитые шулера.
Хорошо по докам порта
И слоняться, и лежать,
И с солдатами из форта
Ночью драки затевать.
Иль у знатных иностранок
Дерзко выклянчить два су,
Продавать им обезьянок
С медным обручем в носу.
А потом бледнеть от злости
Амулет зажать в полу,
Вы проигрывая в кости
На затоптанном полу.
Но смолкает зов дурмана,
Пьяных слов бессвязный лет,
Только рупор капитана
Их к отплытью призовет.
Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы.
Там волны с блесками и всплесками
Непрекращаемого танца,
И там летит скачками резкими
Корабль Летучего Голландца.
Ни риф, ни мель ему не встретятся,
Но, знак печали и несчастий,
Огни святого Эльма светятся,
Усеяв борт его и снасти.
Сам капитан, скользя над бездною,
За шляпу держится рукою,
Окровавленной, но железною,
В штурвал вцепляется — другою.
И если в час прозрачный, утренний
Пловцы в морях его встречали,
Их вечно мучил голос внутренний
Слепым предвестием печали.
Ватаге буйной и воинственной
Так много сложено историй,
Но всех страшней и всех таинственней
Для смелых пенителей моря —
О том, что где-то есть окраина —
Туда, за тропик Козерога! —
Где капитана с ликом Каина
Легла ужасная дорога.
Шестое чувство
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;
Так век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Гумилев Николай Степанович
Русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, прозаик, переводчик и литературный критик. Первый муж Анны Ахматовой.
Родился: 3 апреля 1886 г., Кронштадт, Российская империя
Умер: 26 августа 1921 г. (35 лет), Санкт-Петербург