а жизнь товарищи была совсем хорошая
А жизнь товарищи была совсем хорошая
Наталья Аркадьевна была дочерью офицера. В 1900 году она ушла из дома отца и повенчалась против воли своих родителей с Петром Исидоровичем Голиковым, сыном бедного ремесленника из города Щигры. Петр Исидорович к этому времени окончил учительскую семинарию в городе Курске и получил место народного учителя при сахаро-рафинадном заводе в городе Льгове, куда вскоре они переехали и где 22 января 1904 года родился первенец Аркадий.
Петр Исидорович любил своих озорных учеников. А в свободное от занятий время он вместе с Натальей Аркадьевной занимался самообразованием. Голиковы изучали французский и немецкий языки. Наталья Аркадьевна много читала и очень любила стихи.
В осенние и зимние вечера в небольшой квартире учителя собирались рабочие. Петр Исидорович читал им книги. Завязывались беседы о радостях и бедах, о тяжелой доле рабочего человека.
В двух километрах от поселка, в небольшой рощице Дубки, раскинувшейся по склонам пологого оврага, 1 мая 1905 года собралось десятка четыре рабочих с красным знаменем. Среди них был и учитель Петр Исидорович Голиков. А в октябре 1905 года на сахарном заводе вспыхнула забастовка. Рабочие требовали увеличения заработной платы. Железнодорожники станции Льгов II поддержали рабочих. Несколько дней стоял завод, и администрация была вынуждена уступить рабочим — жалованье прибавили.
Голиковы оказались на подозрении у льговской полиции. Поговаривали, что автором письма с требованием повысить зарплату был местный учитель.
Семья Голиковых росла. Теперь их четверо: папа, мама, Аркаша и сестренка Талочка. Наталье Аркадьевне, тоже учительнице, к этому времени пришлось оставить работу. Жить становилось все труднее и труднее. Жалованья народного учи теля не хватало. И Голиковы поехали далеко-далеко, в большой и шумный город, что стоит на Волге, — Нижний Новгород.
Таких больших городов Аркадий еще ни разу не видел, но сразу жить в самом городе не пришлось. Семья Голиковых поселилась в поселке со странным, но ласковым названием Варя, недалеко от Сормова.
Поселок окружали высокие трубы, и они дымили, дымили… С любопытством и даже страхом смотрели большие и маленькие Голиковы на закопченные домики рабочей слободки, на каменные громады заводов.
Здесь, на новом месте, Петр Исидорович уже не проверяет школьные тетрадки. Девять лет учительской работы остались позади, и, может быть, он навсегда оставил там, в Льгове, школу и простился со своими учениками. Теперь Петр Исидорович работает контролером в акцизном ведомстве, но из разговоров папы с мамой Аркадий понял, что новая служба не совсем им по душе.
— Что делать, милая Наташа? — говорил Петр Исидорович. — Надо…
— Да, надо, — со вздохом соглашалась Наталья Аркадьевна.
Какими смешными и наивными казались теперь рассказы о Сормове: будто бы здесь чуть ли не булки по улицам разбросаны. Увы, сормовская жизнь быстро развеяла радужные мечты о хорошей жизни.
Пожалуй, единственный из всех рассказов был правдой: на самом деле Сормово живет заводом. Хороши дела на заводе — и в Сормове как будто дела ничего. Понизилась работоспособность грязного чудища — и на всех лицах жителей слободки тоска и страх за завтрашний день. Заработки так себе, а жизнь все дорожает и дорожает.
А на заводе то и дело слышишь: опять кого-то убило! И так почти каждый день. Завод-кормилец, завод-убийца.
— Вот, Наташа, и еще одного покалечило, — говорит Петр Исидорович, прильнув к окошку.
Наталья Аркадьевна отрывается на минуту от своих домашних дел и видит через окно: прыгает по рытвинам, грохочет всеми гайками ломовая телега, на которой дергается от толчков изувеченный.
Этот «экипаж» десятки лет возит изуродованных рабочих, и ни врачи, ни администрация никак не догадаются заменить его чем-нибудь более удобным для перевозки больных…
И в то же время на железнодорожной ветке, что проходит недалеко от дома, где живут Голиковы, введены «решитель ные» меры для охраны пассажиров: их запирают в вагонах на замок.
Как-то ехал Петр Исидорович в поезде. В вагоне душно, и он вышел на площадку. За ним вышло еще несколько пассажиров. Но тут служитель грозно потребовал:
— А ну, господа, немедля войдите в вагон!
— Так там же тесно и душно, — объяснил Петр Исидорович. — Мы уж лучше здесь постоим.
— А если вы упасть захотите? Мне, думаете, охота за вас отвечать?
Пассажиры весело хохотали: «Вот так забота! Может, человеку жить надоело, ан нет — живи, хоть под замком, а живи. Так велит железнодорожное начальство».
«Не туда только смотрят, куда надо, — думал Петр Исидорович, вспоминая грохочущую телегу с изувеченным рабочим. — Странные порядки у сормовского начальства и странные заботы о жизни рабочих!»
Редко веселится Сормово, не очень радостна жизнь у рабочих слободки. Но уж если веселится, то шумно и непосредственно. Особенно бурлит Сормово в троицу. Истошно ревут гармоники, в открытых окнах гремят на разные голоса граммофоны. У калиток стоят и поплевывают семечки празднично настроенные обыватели.
И тихий жаркий день, и убранные зеленью пароходики, и лодки, пестрые платья, звонкие голоса парней и девчат — как все это не похоже на обычные трудовые дни! Все шумит, все бурлит каким-то неестественным гулом.
Только опустевшие заводы с черными трубами молчат и точно кому-то угрожают…
Эти трубы Петру Исидоровичу часто напоминали пушки — грозные, величественные. Они словно говорили о тех недавних событиях, о которых часто шепотом вспоминали рабочие.
О смелых людях, которые 1 мая 1902 года шли с красным знаменем против полицейских и солдат. О грозном декабре 1905 года, когда Большую улицу, что проходит около церковно-приходского училища, пересекли баррикады, построенные сормовскими рабочими. Каменная стена, изрешеченная пулями и осколками снарядов, до сих пор сохранила следы неравного боя с полицией.
Эти грозные декабрьские дни хорошо памятны Петру Исидоровичу. Тогда в Курской губернии он распространял прокламации, призывающие свергнуть царя, и прятал их от глаз полиции в кроватке своего первенца Аркаши. В этой празднич ной толпе, бурлящей на улицах слободки, много тех, кто сражался на баррикадах и шел под красным знаменем, и они, сормовские рабочие, еще скажут свое грозное слово. Но когда?
Голубая чашка, стр. 6
— Ишь какой важный, — неодобрительно заметила Светлана, — снял штаны и ходит как барин!
К дому подкатила запряжённая парой телега. На крыльцо вышла Валентина:
— Собирайтесь, кони хорошие — домчат быстро.
Опять показался Фёдор. Был он теперь в штанах и, быстро шагая, тащил за шиворот хорошенького дымчатого котёнка. Должно быть, котёнок привык к таким ухваткам, потому что он не вырывался, не мяукал, а только нетерпеливо вертел пушистым хвостом.
— На! — сказал Фёдор и сунул котёнка Светлане.
— Насовсем? — обрадовалась Светлана и нерешительно взглянула на меня.
— Берите, берите, если надо, — предложила Валентина. — У нас этого добра много. Фёдор! А ты зачем пряники в капустные грядки спрятал? Я через окно всё видела.
— Сейчас пойду ещё дальше спрячу, — успокоил её Фёдор и ушёл вперевалку, как важный косолапый медвежонок.
— Весь в деда, — улыбнулась Валентина. — Этакий здоровила. А всего только четыре года.
Мы ехали широкой ровной дорогой. Наступал вечер. Шли нам навстречу с работы усталые, но весёлые люди.
Прогрохотал в гараж колхозный грузовик.
Пропела в поле военная труба.
Звякнул в деревне сигнальный колокол.
Загудел за лесом тяжёлый-тяжёлый паровоз. Туу. Ту. Крутитесь, колёса, торопитесь, вагоны, дорога железная, длинная, далёкая!
И, крепко прижимая пушистого котёнка, под стук телеги счастливая Светлана распевала такую песню:
Возле мельницы мы спрыгнули с телеги.
Слышно было, как за оградой Пашка Букамашкин, Санька, Берта и ещё кто-то играли в чижа.
— Ты не жульничай! — кричал Берте возмущённый Санька. — То на меня говорили, а то сами нашагивают.
— Кто-то там опять нашагивает, — объяснила Светлана, — должно быть, сейчас снова поругаются. — И, вздохнув, она добавила: — Такая уж игра!
С волнением приближались мы к дому. Оставалось только завернуть за угол и подняться наверх.
Вдруг мы растерянно переглянулись и остановились.
Ни дырявого забора, ни высокого крыльца ещё не было видно, но уже показалась деревянная крыша нашего серого домика, и над ней с весёлым жужжанием крутилась наша роскошная сверкающая вертушка.
— Это мамка сама на крышу лазила! — взвизгнула Светлана и рванула меня вперёд.
Оранжевые лучи вечернего солнца озарили крыльцо. И на нём, в красном платье, без платка и в сандалиях на босу ногу, стояла и улыбалась наша Маруся.
— Смейся, смейся! — разрешила ей подбежавшая Светлана. — Мы тебя всё равно уже простили.
Подошёл и я, посмотрел Марусе в лицо.
Глаза Маруси были карие, и смотрели они ласково. Видно было, что ждала она нас долго, наконец-то дождалась и теперь крепко рада.
«Нет, — твёрдо решил я, отбрасывая носком сапога валявшиеся черепки голубой чашки. — Это всё только серые злые мыши. И мы не разбивали. И Маруся ничего не разбивала тоже».
…А потом был вечер. И луна и звёзды.
Долго втроём сидели мы в саду, под спелой вишней, и Маруся нам рассказывала, где была, что делала и что видела.
А уж Светланкин рассказ затянулся бы, вероятно, до полуночи, если бы Маруся не спохватилась и не погнала её спать.
— Ну что?! — забирая с собой сонного котёнка, спросила меня хитрая Светланка. — А разве теперь у нас жизнь плохая?
Золотая луна сияла над нашим садом.
Прогремел на север далёкий поезд.
Прогудел и скрылся в тучах полуночный лётчик.
— А жизнь, товарищи… была совсем хорошая!
Впервые рассказ «Голубая чашка» опубликован в январском номере журнала «Пионер» за 1936 год В том же году рассказ вышел отдельной книжкой в Детиздате.
Можно считать, что в определённой мере рассказ автобиографичен. «Мне тогда было тридцать два года…» — так начинается «Голубая чашка». Летом 1935 года, когда в селе под Арзамасом Аркадий Гайдар написал эти слова, и осенью в Малеевке, под Москвой, когда писатель заканчивал рассказ, ему действительно шёл тридцать второй год. На фронтовых дорогах гражданской войны встречалась ему Маруся — Мария Плаксина. В первом варианте «Голубой чашки» была не дочь Светлана, а сын — Димка…
Но суть, конечно, не в этом. Рассказ «Голубая чашка» автобиографичен в ином, более высоком смысле слова. В этом рассказе Аркадий Гайдар широко распахивает перед читателем свой внутренний мир. Здесь отчётливее, чем в других произведениях писателя, мы видим самого Аркадия Гайдара, каким он был в свои тридцать два года. Его голос звучит свободно, раскованно, он полон человеческого тепла и доброты, мягкий юмор позволяет убедительно и ненавязчиво высказать важные мысли.
Писатель шагает со Светланой по этому гайдаровскому миру — миру добрых, смелых, честных людей, взрослых и маленьких, которые живут в прекрасной стране, крепко дружат и вместе строят новую жизнь. Поначалу писатель собирался рассказ так и назвать — «Хорошая жизнь».
Однако для Аркадия Гайдара хорошая жизнь вовсе не означает жизнь бездумную или безмятежную. В рассказ, полный тепла, солнца, напоённый запахами летнего поля, врываются отголоски больших, грозных событий. Так бывает, когда в ясный день где-то вдали за горизонтом заворчит гроза. Фашисты захватили власть в Германии. Оттуда в Советский Союз приехала со своим отцом-антифашистом девочка Берта. Вышли в поле на боевые учения части Красной Армии. Быть может, им скоро предстоит отражать нападение врага…
В глубине рассказа есть и ещё один очень важный слой. Над дружной семьёй вдруг нависла тучка, грозя эту семью разрушить. В самом ли деле она нависла, или это лишь показалось, почудилось?
Очень тонко, с большим тактом вводит писатель в рассказ эту тему. Она лишь намечена, обозначена несколькими штрихами, но тревога поселяется в сердце читателя. И потому снова, разом так светлеет мир, когда маленькая Светлана, чутко поняв невысказанные сомнения отца, помогает отогнать тучку, помогает понять, что «И Маруся ничего не разбивала тоже».
Появление «Голубой чашки» вызвало дискуссию. «Одни считают эту книгу отрадным явлением в детской литературе. Другие находят её „непригодной“ для детей, „недопустимой“ и даже „возмутительной“, — отмечала А. Жаворонкова (журнал „Детская литература“ No 5, 1937 год).
Критик А. Дерман, подводя итог дискуссии по «Голубой чашке», писал: «…Тот факт, что ребята жадно слушают и читают книгу Гайдара, является всё-таки решающим. Мне кажется, что из фактов подобного рода и надлежит выводить теории о пригодности той или иной сюжетности, той или иной композиции для детского читателя. Не по хорошим теориям создаются хорошие художественные книги, а напротив — на внимательном анализе последних строятся хорошие теории» («Детская литература» No 19–20, 1937) Правильность такой оценки подтвердило и время. Теперь, спустя полвека после того, как рассказ был написан, «Голубая чашка», по единодушному мнению писателей и критиков, остаётся одним из лучших детских рассказов в советской литературе.
А жизнь товарищи была совсем хорошая
Войти
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
«А жизнь, товарищи, была совсем хорошая»
«А жизнь, товарищи, была совсем хорошая». Аркадий Гайдар
Так уж получилось, что август стал историческим месяцем для России. Гибель «Курска» в 2000-м, дефолт в 98-м, и, конечно, августовский путч 91-го года, который фактически означал конец ядерной, космической, научной и культурной империи СССР.
Можно долго спорить о том, хорошо или плохо жилось в советскую эпоху. Но нельзя вычеркивать это время из памяти, из нашей молодости и молодости наших родителей.
Это подборка редких фотографий времен СССР, сделанных в разных десятилетиях и разных уголках огромной страны. Яркие примеры советской фотожурналистики и бытовые кадры из личных архивов, они помогают нам прочувствовать дух того времени и окунуться в атмосферу дружбы и верности. Потому что все, что у тебя есть в СССР, это ты сам.
У парикмахерской, фотограф Михаил Блонштейн:
Фотограф Михаил Блонштейн:
Сабантуй. Фотограф Ю. Филимонов, 1980 год:
Дети и БелАЗ, Минск, 1980 год:
Молочный отдел универсама, Новокузнецк, 1983 год:
Колодезных дел мастер. Фотограф П. Кривцов, 1982 год:
Поколения. Фотограф И. Уткин, 1978 год:
Двое. Фотограф Давид Лейкин, 1974 год:
Два друга и подруга. Фотограф Л. Сидорский, 1976 год:
Радость труда, 1977 год:
Общага, фотограф Михаил Блонштейн:
Женщина с суповым набором. Новокузнецк, 1984 год. Фотограф Владимир Воробьев:
Нашли птенчика. Фотограф Юрий Приведенцев, 1964 год:
Пузыри, фотограф Михаил Блонштейн:
Не мое собачье дело. Фотограф В. Богданов, 1965 год:
Рабочий фабрики, 1954 год. Фотография Анри Картье-Брессона:
Добрые руки. Фотограф Александр Птицын, 1970 год:
Привал геологов. Фотограф Л. Шерстенников, 1970 год:
Каникулы. Фотограф А. Дроздов, 1976 год:
Мальчик со щенком. Фотограф Анджей Богуш, 1968 год:
Невский проспект. Фотограф Валерий Генде-Роте, 1970-е:
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Гайдар Аркадий Петрович
Книга «Голубая чашка»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
— Ишь какой важный, — неодобрительно заметила Светлана, — снял штаны и ходит как барин!
К дому подкатила запряжённая парой телега. На крыльцо вышла Валентина:
— Собирайтесь, кони хорошие — домчат быстро.
Опять показался Фёдор. Был он теперь в штанах и, быстро шагая, тащил за шиворот хорошенького дымчатого котёнка. Должно быть, котёнок привык к таким ухваткам, потому что он не вырывался, не мяукал, а только нетерпеливо вертел пушистым хвостом.
— На! — сказал Фёдор и сунул котёнка Светлане.
— Насовсем? — обрадовалась Светлана и нерешительно взглянула на меня.
— Берите, берите, если надо, — предложила Валентина. — У нас этого добра много. Фёдор! А ты зачем пряники в капустные грядки спрятал? Я через окно всё видела.
— Сейчас пойду ещё дальше спрячу, — успокоил её Фёдор и ушёл вперевалку, как важный косолапый медвежонок.
— Весь в деда, — улыбнулась Валентина. — Этакий здоровила. А всего только четыре года.
Мы ехали широкой ровной дорогой. Наступал вечер. Шли нам навстречу с работы усталые, но весёлые люди.
Прогрохотал в гараж колхозный грузовик.
Пропела в поле военная труба.
Звякнул в деревне сигнальный колокол.
Загудел за лесом тяжёлый-тяжёлый паровоз. Туу. Ту. Крутитесь, колёса, торопитесь, вагоны, дорога железная, длинная, далёкая!
И, крепко прижимая пушистого котёнка, под стук телеги счастливая Светлана распевала такую песню:
Возле мельницы мы спрыгнули с телеги.
Слышно было, как за оградой Пашка Букамашкин, Санька, Берта и ещё кто-то играли в чижа.
— Ты не жульничай! — кричал Берте возмущённый Санька. — То на меня говорили, а то сами нашагивают.
— Кто-то там опять нашагивает, — объяснила Светлана, — должно быть, сейчас снова поругаются. — И, вздохнув, она добавила: — Такая уж игра!
С волнением приближались мы к дому. Оставалось только завернуть за угол и подняться наверх.
Вдруг мы растерянно переглянулись и остановились.
Ни дырявого забора, ни высокого крыльца ещё не было видно, но уже показалась деревянная крыша нашего серого домика, и над ней с весёлым жужжанием крутилась наша роскошная сверкающая вертушка.
— Это мамка сама на крышу лазила! — взвизгнула Светлана и рванула меня вперёд.
Оранжевые лучи вечернего солнца озарили крыльцо. И на нём, в красном платье, без платка и в сандалиях на босу ногу, стояла и улыбалась наша Маруся.
— Смейся, смейся! — разрешила ей подбежавшая Светлана. — Мы тебя всё равно уже простили.
Подошёл и я, посмотрел Марусе в лицо.
Глаза Маруси были карие, и смотрели они ласково. Видно было, что ждала она нас долго, наконец-то дождалась и теперь крепко рада.
«Нет, — твёрдо решил я, отбрасывая носком сапога валявшиеся черепки голубой чашки. — Это всё только серые злые мыши. И мы не разбивали. И Маруся ничего не разбивала тоже».
…А потом был вечер. И луна и звёзды.
Долго втроём сидели мы в саду, под спелой вишней, и Маруся нам рассказывала, где была, что делала и что видела.
А уж Светланкин рассказ затянулся бы, вероятно, до полуночи, если бы Маруся не спохватилась и не погнала её спать.
— Ну что?! — забирая с собой сонного котёнка, спросила меня хитрая Светланка. — А разве теперь у нас жизнь плохая?
Золотая луна сияла над нашим садом.
Прогремел на север далёкий поезд.
Прогудел и скрылся в тучах полуночный лётчик.
— А жизнь, товарищи… была совсем хорошая!
Впервые рассказ «Голубая чашка» опубликован в январском номере журнала «Пионер» за 1936 год В том же году рассказ вышел отдельной книжкой в Детиздате.
Можно считать, что в определённой мере рассказ автобиографичен. «Мне тогда было тридцать два года…» — так начинается «Голубая чашка». Летом 1935 года, когда в селе под Арзамасом Аркадий Гайдар написал эти слова, и осенью в Малеевке, под Москвой, когда писатель заканчивал рассказ, ему действительно шёл тридцать второй год. На фронтовых дорогах гражданской войны встречалась ему Маруся — Мария Плаксина. В первом варианте «Голубой чашки» была не дочь Светлана, а сын — Димка…
Но суть, конечно, не в этом. Рассказ «Голубая чашка» автобиографичен в ином, более высоком смысле слова. В этом рассказе Аркадий Гайдар широко распахивает перед читателем свой внутренний мир. Здесь отчётливее, чем в других произведениях писателя, мы видим самого Аркадия Гайдара, каким он был в свои тридцать два года. Его голос звучит свободно, раскованно, он полон человеческого тепла и доброты, мягкий юмор позволяет убедительно и ненавязчиво высказать важные мысли.
Писатель шагает со Светланой по этому гайдаровскому миру — миру добрых, смелых, честных людей, взрослых и маленьких, которые живут в прекрасной стране, крепко дружат и вместе строят новую жизнь. Поначалу писатель собирался рассказ так и назвать — «Хорошая жизнь».
Однако для Аркадия Гайдара хорошая жизнь вовсе не означает жизнь бездумную или безмятежную. В рассказ, полный тепла, солнца, напоённый запахами летнего поля, врываются отголоски больших, грозных событий. Так бывает, когда в ясный день где-то вдали за горизонтом заворчит гроза. Фашисты захватили власть в Германии. Оттуда в Советский Союз приехала со своим отцом-антифашистом девочка Берта. Вышли в поле на боевые учения части Красной Армии. Быть может, им скоро предстоит отражать нападение врага…
В глубине рассказа есть и ещё один очень важный слой. Над дружной семьёй вдруг нависла тучка, грозя эту семью разрушить. В самом ли деле она нависла, или это лишь показалось, почудилось?
Очень тонко, с большим тактом вводит писатель в рассказ эту тему. Она лишь намечена, обозначена несколькими штрихами, но тревога поселяется в сердце читателя. И потому снова, разом так светлеет мир, когда маленькая Светлана, чутко поняв невысказанные сомнения отца, помогает отогнать тучку, помогает понять, что «И Маруся ничего не разбивала тоже».
Появление «Голубой чашки» вызвало дискуссию. «Одни считают эту книгу отрадным явлением в детской литературе. Другие находят её „непригодной“ для детей, „недопустимой“ и даже „возмутительной“, — отмечала А. Жаворонкова (журнал „Детская литература“ No 5, 1937 год).
Критик А. Дерман, подводя итог дискуссии по «Голубой чашке», писал: «…Тот факт, что ребята жадно слушают и читают книгу Гайдара, является всё-таки решающим. Мне кажется, что из фактов подобного рода и надлежит выводить теории о пригодности той или иной сюжетности, той или иной композиции для детского читателя. Не по хорошим теориям создаются хорошие художественные книги, а напротив — на внимательном анализе последних строятся хорошие теории» («Детская литература» No 19–20, 1937) Правильность такой оценки подтвердило и время. Теперь, спустя полвека после того, как рассказ был написан, «Голубая чашка», по единодушному мнению писателей и критиков, остаётся одним из лучших детских рассказов в советской литературе.
«А жизнь, товарищи, была совсем хорошая»
Когда мы сейчас заглядываем мысленно в предвоенные годы, нам кажется, наших предков должно было мучить предчувствие. На самом деле оно, возможно, мучает задним числом нас, которые знают, чем все кончилось. Как жила Россия в довоенное время, в те июньские дни, когда на страну обрушилась страшная война? Любопытный эксперимент реконструкции довоенного быта по довоенным же фильмам проделала Татьяна ШОЛОМОВА.
Только милиция и детский сад
Бракованные балалайки
Снявший наши классические довоенные комедии режиссер Г. Александров жил в Америке и обучался в Голливуде, как отрывать от действительности художественную реальность фильма (его первая комедия «Веселые ребята»(1934) понравилась Ч. Чаплину). Из «Волги-Волги», с нарисованными в ней картинами советской предвоенной жизни, об этой жизни (в далеком провинциальном Мелководске) можно узнать много интересного: например, что техника часто ломалась, а также что было много всего устаревшего (пароход) и ненадежного (проволока на паромной переправе), промышленность выпускала брак (пусть в фильме это балалайки), а советские труженики по первому же зову партии срывались с мест, чтобы отправиться в двухнедельное путешествие до Москвы для участия в конкурсе художественной самодеятельности, причем к конкурсу они были загодя готовы, т. к. никто не выполнял своих прямых обязанностей, а только профессионально играл на разных инструментах. Что все они — талантливые самодеятельные артисты, понятно; непонятно, чем они занимались в промежутках между самодеятельностью. Как единственный отлынивающий от работы изображен только бюрократ Бывалов, попивающий чаек с сахаром и внимающий секретарской лести в ожидании вызова в Москву. Но другие — целуются на пароме, обивают пороги бываловской приемной с бракованными балалайками в руках; даже водовоз, доехав до речки, с пустой бочкой отправляется обратно, чтобы известить Бывалова о телеграмме; на берегу просто так сидит большая группа товарищей. Неудивительно, что бедный Бывалов всеми силами рвался прочь из мелководских дал ей в столицу, где протекает осмысленная жизнь (впрочем, и под Москвой из вод Химкинского водохранилища выловили Дуню, совершающую безостановочный заплыв по маршруту Москва — Баку). Производительный труд как таковой представлен у Александрова в отдельном фильме — «Светлый путь» (1940), в котором уже есть и комбинированные съемки, и элементы мультипликации. Главная героиня — простая деревенская девушка Таня Морозова проделывает путь от прислуги до ткачихи-многостаночницы, орденоносицы, готовой учиться на инженера. На ткацкую фабрику она попадает, взятая под опеку бригадиром Прониной, которая внушает девушке, что надо учиться и продвигаться по общественной линии. Общественная карьера начинается раньше производственной: вооруженная пока еще дворницкой метлой, уборщица Таня уже превращается в комсомольскую активистку; освоенная грамота прежде всего пригождается для составления списков. Высокая сознательность предшествует освоению техники. Но, по природе склонная к рационализации производства, Таня способна управлять сразу ста пятьюдесятью станками. Самый потрясающий эпизод, конечно, это где Тане вручают орден в интерьерах Кремлевского дворца. Советская власть, с персонификацией которой она сталкивается лицом к лицу, производит на нее неизгладимое впечатление. Она закрывает глаза рукой в томном восторге, восклицает «ах!» — и падает в обморок. Потом еще будет прогулка с женихом инженером по ВСХВ и полет над Москвой в открытом автомобиле.
Кадр из фильма «Подкидыш» (1939, реж. Т. Лукашевич). Фильм о том, что мир принципиально благорасположен к каждому советскому человеку, и поэтому с маленьким ребенком в социалистической Москве ничего плохого не может случиться
Отношение к тракторам
Конечно, сейчас мы все понимаем, но тем не менее на предвоенном времени лежит идиллическая печать, что-то подобное лучам закатного солнца. Ведь главное, о чем рассказывают фильмы, это то, как легка и приятна была жизнь советского человека
Глиняный «Оскар»
Фильм «Свинарка и пастух» был закончен после того, как гроза разразилась. Очень странный фильм, начинающийся жизнеутверждающими кадрами — пробегом передовой свинарки Глаши по роще в окружении стада поросяток. Она поет, она поросяткам мать родная, и ее посылают в Москву на выставку — какого еще счастья мог бы желать советский колхозник! Гламурный, как сказали бы сейчас, фильм. В Москву Глаша едет в сопровождении конюха Кузьмы, но Кузьма способен воспринять только поверхностные ценности большого города: пока Глаша осваивает передовой опыт отечественного свиноводства, Кузьма ходит по магазинам и принаряжается. А Глаша знакомится с уважаемым передовым дагестанским пастухом Мусаибом, и у них возникает большая взаимная симпатия, переходящая в любовь. Как и положено, советские люди демонстрируют свое овладение силами природы: зимой Глаша искусственным дыханием оживляет мертворожденных поросят, Мусаиб голыми руками душит волка, укравшего трех лучших овец. Но оба они не в силах победить человеческого коварства — письма Мусаиба Глаша прочитать не может, а Кузьма предлагает ей подменный перевод, из которого следует, что Мусаиб женился. И вот год спустя Мусаиб на выставке узнает, что Глаша выходит замуж, мчится в ее родное село и поспевает как раз к началу свадьбы. И тут вдруг понимаешь, что не понятно, как теперь этот фильм смотреть и как всю эту не нам предназначенную идиллию истолковать. Когда-то он воспевал дружбу народов и проводил ту мысль, что человек должен быть хороший, вне зависимости от национальности (но только не от партийной принадлежности). Сейчас, на фоне нынешних перипетий, как не впасть в тоску при виде вышвырнутого из дома гордым джигитом простого русского счетовода Кузьмы. Да и, по-хорошему, что свинарка будет делать в республике, где свинину не едят и свиней, стало быть, не разводят (стоны председателя по поводу того, что кадры свои надо растить, а не из других регионов переманивать, начинают казаться весьма справедливыми). Но начавшаяся война сняла все вопросы, которые могли бы возникнуть. Герои поют на крыльце веселую финальную песню:«И когда наши танки помчатся, / Мы с тобою пойдем воевать. / Не затем мы нашли свое счастье, / Чтоб врагу его дать растоптать». Так завершалось это советское социалистическое парение над землей и над бытом, существование в особом мире, где была только работа, от которой было то не оторваться, а то можно было бросить ее и уйти петь и танцевать. Начавшаяся война сделала возможным международное признание «Свинарки и пастуха» — мировая премьера состоялась 6 июня 1944 года, в США фильм шел под названием «Они встретились в Москве». И не только «Свинарки» — в 1942 году советские кинематографисты получили своего первого (тогда еще глиняного) «Оскара» — за документальный фильм режиссеров Л. Варламова и И. Копалина «Разгром немецких войск под Москвой».