ахматова последние годы жизни
АХМАТОВА АННА
АХМАТОВА АННА (поэт; скончалась 5 марта 1966 года на 77-м году жизни).
У Ахматовой было больное сердце, и в последние годы ее жизни у нее случилось четыре инфаркта. Последний – в январе 66-го, после чего она угодила в Боткинскую больницу в Москве. Пробыв там почти месяц, Ахматова выписалась и была направлена врачами на продолжение лечения в один из подмосковных санаториев. Она уехала туда 3 марта. А спустя два дня у нее случился пятый инфаркт, который поставил финальную точку в жизни поэтессы. Ни одна центральная газета даже строчкой не обмолвилась о смерти Ахматовой, что до глубины души возмутило многих коллег покойной. В Союзе писателей СССР группа литераторов провела по этому поводу заседание, на котором было составлено возмущенное письмо властям.
Похороны А. Ахматовой прошли в Ленинграде. Как писал В. Виленкин: «На ленинградском аэродроме, где всех нас знобило в ожидании прибытия гроба, в кадильном дыму панихид у Николы Мирского, в многолюдной толпе, которую не мог вместить Дом писателей на улице Воинова, у открытой могилы на Комаровском кладбище и еще долго потом с какой-то тупой прямолинейной настойчивостью ломились в голову все одни и те же стихи:
Какое нам, в сущности, дело,
Что все превращается в прах,
Над сколькими безднами пела
И в скольких жила зеркалах.
Пускай я не сон, не отрада
И меньше всего благодать,
Но, может быть, чаще, чем надо,
Придется тебя вспоминать…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРес
Читайте также
Ахматова Анна Андреевна Серебряная ива
Ахматова Анна Андреевна Серебряная ива * * * Земной отрадой сердца не томи, Не пристращайся ни к жене, ни к дому, У своего ребенка хлеб возьми, Чтобы отдать его чужому. И будь слугой смиреннейшим того, Кто был твоим кромешным супостатом, И назови лесного зверя братом, И не
Анна Ахматова – Сергею фон Штейну
Анна Ахматова – Сергею фон Штейну 11906 г., КиевМой дорогой Сергей Владимирович…Ваше письмо бесконечно обрадовало меня… тем более что более одинокой, чем я, даже быть нельзя… Хорошие минуты бывают только тогда, когда все уходят ужинать в кабак или едут в театр, и я слушаю
Анна Ахматова – Иосифу Бродскому
Анна Ахматова – Иосифу Бродскому Иосиф, милый! Так как число неотправленных Вам моих писем незаметно стало трехзначным, я решила написать Вам настоящее, т. е. реально существующее письмо (в конверте, с маркой, с адресом), и сама немного смутилась. Сегодня Петров день –
17. Анна Ахматова
17. Анна Ахматова Я разговаривала с Ахматовой по телефону. Минимум необходимых слов. Очень холодно.Н. В., приехав в Ленинград, зашла к Ахматовой передать привет из Москвы и письмо. Она была принята так, что, неловкая и смущенная, поспешила удалиться.Раиса Гинцбург[186] давала
АХМАТОВА АННА
АХМАТОВА АННА АХМАТОВА АННА (поэт; скончалась 5 марта 1966 года на 77-м году жизни).У Ахматовой было больное сердце, и в последние годы ее жизни у нее случилось четыре инфаркта. Последний – в январе 66-го, после чего она угодила в Боткинскую больницу в Москве. Пробыв там почти
АННА АХМАТОВА И ЛЕВ ГУМИЛЕВ
АННА АХМАТОВА И ЛЕВ ГУМИЛЕВ РАНЕННЫЕ ДУШИВ журнале «Звезда», № 4 за 1994 год, впервые напечатаны фрагменты переписки Ахматовой с сыном — известным историком-востоковедом Львом Гумилевым. Публикаторы – вдова Льва Николаевича Наталья Викторовна Гумилева и академик
АХМАТОВА Анна
АХМАТОВА Анна АХМАТОВА Анна (поэтесса; скончалась 5 марта 1966 года на 77-м году жизни). У Ахматовой было больное сердце, и в последние годы ее жизни у нее случилось четыре инфаркта. Последний – в январе 66-го, после чего она угодила в Боткинскую больницу в Москве. Пробыв там
АННА АХМАТОВА
АННА АХМАТОВА IАнну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н. С. Гумилева, который тогда же, при первом знакомстве, назвал ее своей ученицей.То были годы ее первых
Анна Ахматова
Анна Ахматова Туманы, улицы, медные кони, триумфальные арки подворотен, Ахматова, матросы и академики, Нева, перила, безропотные хвосты у хлебных лавок, шальные пули бесфонарных ночей — отлагаются в памяти пластом прошлого, как любовь, как болезнь, как
Анна Ахматова Северная звезда
Анна Ахматова Северная звезда …Ее называли «Северной звездой», хотя родилась она на Черном море. Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь, в которой были войны, революции, потери и очень мало простого счастья. Ее знала вся Россия, но были времена, когда даже ее имя было
Анна Ахматова
Анна Ахматова СЕВЕРНАЯ ЗВЕЗДА…Ее называли «Северной звездой», хотя родилась она на Черном море. Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь, в которой были войны, революции, потери и очень мало простого счастья. Ее знала вся Россия, но были времена, когда даже ее имя было
Анна Ахматова. Северная звезда
Анна Ахматова. Северная звезда …Ее называли «Северной звездой», хотя родилась она на Черном море. Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь, в которой были войны, революции, потери и очень мало простого счастья. Ее знала вся Россия, но были времена, когда даже ее имя было
АННА АХМАТОВА
АННА АХМАТОВА Я не была близко знакома с Ахматовой. Я видела ее один раз, но она цельно и художественно раскрылась даже в этой единственной встрече. Не помню, кто меня к ней привел или замолвил словечко, но было мне позволено переступить порог сумрачно-петербургской
АННА АХМАТОВА
АННА АХМАТОВА Однажды Есенин в компании ленинградских имажинистов неожиданно забрел в Фонтанный дом, в гости к Анне Ахматовой.Они никогда не были особенно близки. Личного контакта между ними не возникало. Есенин хорошо помнил свой первый приезд в Царское Село,
Анна Ахматова
Анна Ахматова Лил дождь, небо было затянуто тучами, когда пришла Женя и сказала: «В Ташкент приехала Ахматова, и сейчас мы с тобой пойдем к ней». Женя – Евгения Владимировна Пастернак, художница, первая жена Бориса Леонидовича, была моим другом юности. Я любила ее
Причина смерти Анны Ахматовой
Анна Ахматова – первые годы и первые стихи
Настоящая фамилия Анны Андреевны – Горенко, она дворянка украинского происхождения, родилась в приморской Одессе, а выросла под Питером в Царском Селе, в месте, которое, казалось, дышит поэзией. Первые стихотворные рифмы появились в 11 лет, во время болезни, когда девочка временно лишилась слуха. Строки рождались сами собой и ложились на бумагу.
Но консервативное семейство Горенко с неодобрением отнеслось к поэтическим опытам – с их точки зрения, стихи были развлечением, их полагалось читать, декламировать, но никак не сочинять – это недостойно родового имени.
Поэтому Анна взяла себе фамилию прабабушки – Ахматова, утверждая впоследствии, что является потомком татарского хана Ахмата.
Еще будучи студенткой, Анна выпустила свой первый стихотворный сборник. Она писала, как дышала. Ее изысканно-простые строки, неожиданные рифмы и высокая духовность притягивали и очаровывали читателей.
Печальная и пронзительная поэзия Анны Ахматовой, без вычурности и пафоса, но с глубоким подтекстом, любима и ценима как во времена ее полного запрета, так и многие годы после смерти Ахматовой.
Ее мужчины
Знаменитый поэт Николай Гумилев влюбился в Анну, когда ей было всего четырнадцать. Он неоднократно делал предложения, впадал в депрессию после отказа, пытался покончить с собой, уезжал за границу – и лишь спустя семь лет поэтесса дала согласие. Их брак был союзом двух ярких творческих личностей и не мог длится долго. Еще во время свадебной поездки во Францию в Анну влюбился известный художник Модильяни, он даже нарисовал ее обнаженной. Не прошло и полгода, как Гумилев уехал поисках приключений в Африку, через пару лет он завел себе постоянную подругу. Ахматова тоже то ли притворялась влюбленной в другого, то ли была влюблена на самом деле. В 1912 году у пары родился сын Лев, в будущем – известный ученый. В 1917 году они разошлись.
В стране бушевала революция и гражданская война, Гумилев уехал за границу, но вернулся – как говорят, чтобы помириться с бывшей женой. В 1921 году он был арестован и расстрелян. Это стало сильнейшим потрясением для Анны Ахматовой, и ее стихи начинают звучать все более трагично.
Ахматовой не везло с мужчинами – а может, ее жертвенность и внутреннее беспокойство заставляли бросаться в неподходящие отношения. Следующий муж Анны, ученый-востоковед Владимир Шилейко, относился к Ахматовой пренебрежительно, взваливал на нее грязную работу, бросал в огонь ее стихи, а после развода даже сравнил ее с бродячей собакой, которую он приютил.
После этого был гражданский муж Николай Пунин, жить с которым приходилось в одной квартире с его бывшей семьей. Еще один возлюбленный – врач Владимир Гаршин, который вскоре тоже отверг Анну.
Возможно, нервная возбудимость и трагизм Ахматовой отпугивали мужчин, но всю свою жизнь до самой смерти Анна, заслужившая за частую смену кавалеров прозвище “полумонахини-полублудницы”, в глубине души была несчастной и одинокой.
Скрывая боль за гордой осанкой и царственной внешностью, Ахматова изливала в кинжально-острых стихах всю бурю эмоций, которые ее терзали.
Жизнь под давлением
Эта женщина смогла пережить две революции и две войны. Она перенесла казнь мужа, репрессии на близких, аресты и судебные сроки сына. Ее стихи запрещались, ее творчество называли контрреволюционным и диссидентским, ее стихи – упадническими и безыдейными, вредными для народа. После короткого периода оттепели ее вышвырнули из Союза Писателей. Ахматова находилась под постоянным надзором НКВД, она чудом избежала ареста – вероятно, ее спасла мировая известность как поэтессы. Рычагом давления на Анну Ахматову был ее сын – он неоднократно арестовывался по надуманным обвинениям и провел в лагерях в общей сложности двенадцать лет. Несмотря на неоднократные обращения Ахматовой в правительственные органы, она не смогла предотвратить участь сына, чего он так и не простил матери до самой ее смерти. Хотя, возможно, Лев Гумилев остался жив лишь потому, что Анна за него хлопотала.
Как удалось этой хрупкой нежной женщине пройти через все испытания, сохранив цельность натуры и пламя ее стихотворных строчек, что поддерживало Анну все эти годы – можно только догадываться.
Последние дни Анны Ахматовой
Где похоронена Анна Ахматова
Гроб с телом Анны Ахматовой, опасаясь волнений, переправили из Подмосковья в Ленинград. На следующее утро состоялось отпевание в Никольской церкви, а после обеда – прощание с поэтессой в зале Дома Писателей. В этот же день Ахматову похоронили на кладбище поселка Комарово.
Памятник на могиле Анны Ахматовой своими руками выстроил ее сын, сложив камни в виде тюремной стены с оконцем для передач, похожую на ту, возле которой долгие годы простаивала его мать. Сейчас на месте окна – барельеф с портретом Анны, а рядом – каменный крест, поставленный взамен заказанного поэтессой деревянного.
Годы жизни Анны Андреевны Ахматовой: 23 июня 1889 – 5 марта 1966. Судьбой ей было отведено прожить чуть более 76 лет. Она стала символом Серебряного века русской поэзии, пережила всех своих мужей, арест и ссылку сына, все войны 20 века, народное признание, предательство и любовь.
Анна Андреевна Ахматова считается одной из самых ярких, самобытных и талантливых поэтесс Серебряного века. Она прожила долгую жизнь, в которой была любовь, горечь утрат, репрессии близких, признание и предательство.
Дата и причина смерти
Анна Ахматова умерла в возрасте 76 лет. Причиной смерти, наступившей 5 марта 1966 г., стала сердечная недостаточность, остро проявившаяся в период лечения в санатории подмосковного Домодедово.
Сообщение о смерти одной из наиболее значимых фигур русской поэзии XX века прозвучало по радио через 2 дня после гибели, 7 марта в 22:00.
Где похоронена
Рисунок 1. Могила А. Ахматовой
Тело поэтессы перевезли в Ленинград, где в Никольском соборе 10 марта провели отпевание, а чуть позже в Доме писателей состоялась церемония прощания. Ахматова похоронена на кладбище посёлка Комарово.
Оригинальный монумент на могиле матери сделал сын, Лев Гумилёв. Выполнен он в виде кирпичной стены, символизирующей ленинградский следственный изолятор «Кресты», под стенами которого Анна Андреевна проводила много времени в очереди, чтобы отправить передачу сыну. Через 3 года после похорон дополнительно установлен барельеф и крест, изготовленный по проекту скульптора А. М. Игнатьева и архитектора В. П. Смирнова.
По воспоминаниям очевидцев проститься с поэтом (Ахматова не признавала слова «поэтесса») пришли более 5 000 человек. Позже А. Я. Гинзбург часто рассказывала случайно услышанный в Никольском соборе разговор двух пожилых женщин: «Какая женщина была, всех в церковь привела за собой: и молодых, и старых, и евреев».
Краткая биография
Анна Андреевна Ахматова (в девичестве Горенко) родилась 23 июня 1889 г в Одессе, в семье дворянина Андрея Антоновича Горенко. Мама, Инна Эразмовна, была из рода Стоговых. Из-за того, что отец не одобрял увлечений дочери и просил не использовать знатную фамилию для подписи стихов, ещё в юношеском возрасте придумала псевдоним «Ахматова». Нашла она эту фамилию в своем генеалогическом древе у прабабушки-татарки, происходившей якобы от монгольского хана Ахмата.
Детство, юность, учеба
Рисунок 2. А. Горенко (Ахматова)
Спустя год после рождения дочери родители переехали в Павловск, чуть позже – в Царское село, где прошло раннее детство Анны. Здесь она пошла в гимназию, а лето проводила под Севастополем, недалеко от древнего Херсонеса.
В 1905 г. заболела туберкулёзом, а мать, расставшаяся с мужем, уехала вместе с детьми в Евпаторию. Чуть позже, когда организм ребёнка окреп, переселились в Киев, живя у родственников, учась в Фундуклеевской гимназии. Позже, Анна начала заниматься на юридическом отделении Высших женских курсов.
Свою жизнь в Крыму она вспоминала такими словами: «Я получила прозвище «дикая девчонка» потому, что ходила босиком, бродила без шляпы, бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень…»
Первые сборники стихов
Находясь в Киеве, Ахматова переписывалась с Н. Гумилёвым, знакомство с которым произошло ещё в Царском Селе, и который был на 3 года старше.
Стихи она писала с 11 лет, а к 1907 г. решила опубликоваться первый раз на страницах еженедельника «Сириус» (его издавал Гумилев, проживавший в то время в Париже), выбрав для этого стихотворение «На руке его много блестящих колец…»
В 1910 году, после трех лет романа Николай Гумилев наконец решил связать свою жизнь с Анной Горенко. Они обвенчались в Николаевской церкви под Киевом.
Медовый месяц влюблённые провели в Париже. После того как вернулись в Санкт-Петербург, муж познакомил Ахматову со многими знаменитыми поэтами и литераторами. Вместе они создали «Цех поэтов» – сердце акмеизма, литературного течения, зародившегося в начале 20 века.
Анна Андреевна записалась на Историко-литературные курсы, много издавалась, ее популярность росла с каждым днем.
Уже к 1912 г. её имя стало широко известно далеко за пределами Санкт-Петербурга. Происходит это благодаря изданию первого сборника, получившего название «Вечер». Чуть позже, в 1914 г, появляется второй – «Чётки». Его издание становится настоящим триумфом, после которого ей уже не требуется поддержка супруга, а имя Анны Ахматовой звучит громче, чем Гумилёва.
Годы испытаний
В 1918 г. семейная чета поэтов распалась, а ещё через 3 года Николая расстреляли, обвинив в контрреволюционных выступлениях. Годы жизни Анны Ахматовой при коммунистическом режиме тоже превратились в настоящее мучение. Многие друзья и знакомые эмигрировали, Блок умер. С середины 20-х годов Ахматову перестали печатать. Ее последние вышедшие сборники того периода «Подорожник» и «Anno Domini MCMXXI» (В лето господне 1921-го).
В 1935 г. чекисты арестовали ее третьего мужа Николая Пунина и сына Лёву от первого брака. Хотя через несколько дней их освободили, все они понимали: спокойная жизнь закончилась.
1938 г. стал для поэтессы черной полосой – сына заключили в Ленинградские «Кресты». Изнурённая горем, женщина пишет свой знаменитый «Реквием» и носит передачки, часами простаивая в очередях перед стенами тюрьмы.
Пытаясь вызволить Льва из заключения, составляет полный сборник стихов, названый «Из шести книг». В него попадают только прошедшие цензуру произведения.
С еще одним выдающимся поэтом Серебряного века, Мариной Цветаевой, Ахматова встречалась лишь раз – в июне 1941 года в Москве. Но они много переписывались и хорошо знали творчество друг друга.
С началом Великой Отечественной Войны Ахматова попадает в эвакуацию в Ташкент. Сразу после снятия блокады возвращается в разрушенный Ленинград, затем в Москву. В 1945 г. сын освобождается из лагерей.
С началом «Хрущевской оттепели» Лев попадает под амнистию и освобождается, но отношения с матерью становятся холодными. Они друг друга перестают понимать. С 1961 года вообще прекращают общаться.
Рисунок 3 Фото 1960 года. Лев Гумилев и Анна Ахматова (Сын и мать)
Последние годы
Лишь к середине 50-х гг. в Союзе начинают свободно печатать стихи Ахматовой. А в 1962 году выходит знаменитая «Поэма без героя». Незадолго до смерти она получает международную итальянскую премию, Оксфордский университет присваивает ей степень доктора, ее два раза номинируют на Нобелевскую премию.
Буквально за год до гибели (смертельный диагноз уже был известен) Анна получила от литературного фонда небольшую дачу в поселке Комарово. Домик состоял из холодной веранды, коридора и комнаты. Писательница называла его «будкой», и становится понятным почему, если взглянуть на его фото. Здесь в 1965 г. Анна Андреевна пишет свой последний сборник «Бег времени».
Рисунок 4. «Будка» Ахматовой в Комарово
Друзья, знакомые
Как говорил первый муж Ахматовой, Николай Гумилёв: «Почему любимая жена, вовсе не гениальная поэтесса, вызывает такой восторг у молодежи?» И действительно, несмотря на многолетние гонения со стороны советской власти, Анна постоянно приковывала к себе внимание. Из тех людей, с кем она общалась ближе всего, можно назвать такие известные фамилии:
У Анны Ахматовой была очень запоминающаяся внешность, всегда прямая осанка, поэтому ее портреты любили рисовать художники. Ее запечатлел Петров-Водкин, Модильяни, Альтман, Ольга Делла-Вос-Кардовская. Известны портреты Ахматовой работы Анненкова, Зинаиды Серебряковой, Николая Тырсы.
Личная жизнь
Рисунок 5. Семья А. Ахматовой (первый брак)
С поэтом Николаем Гумилёвым Анна познакомилась ещё в период обучения в Мариинской гимназии. Переехав в Крым, а позже в Киев, они переписывались, а в 1910 г. обвенчались. Прожив вместе до 1918 года, расстались, сын Лев остался с матерью.
Отношений со вторым супругом, востоковедом Владимиром Шилейко, тоже долго не продержались. Прожив в браке не более 5 лет, они развелись, хотя продолжали общаться до самой смерти Владимира Казимировича. Жизнь с искусствоведом Н. Пуниным могла сложиться иначе, но постоянные гонения сказались на семье – она распалась после очередного ареста Пунина в 1938 году. В конечном итоге Ахматова пережила всех и не сломилась, несмотря на многочисленные беды.
Видео
Ильина Наталия: Анна Ахматова в последние годы ее жизни
Анна Ахматова в последние годы ее жизни
Лето 1954 года я проводила в подмосковном поселке Голицыне, где снимала комнату, а столовалась в Доме творчества писателей.
Уютный дом, всего на девять комнат; обедали за табльдотом на большой веранде, на стол по-домашнему ставилась большая суповая миска, а к пяти вечера появлялся огромный медный самовар. Никакого привкуса казенщины, казалось, что мы в гостях у радушной хозяйки. Этой хозяйкой была Серафима Ивановна Фонская, тогдашний директор дома.
Однажды, когда разговор зашел о Куприне, я неосторожно заметила, что не люблю его как писателя, и, боже, как рассердилась на меня Серафима Ивановна! Позже, проходя по коридорчику, где телефон, я в ужасе увидела, что Серафима Ивановна плачет. Она сидела в кресле, глядя перед собой невидящими глазами, по полным щекам ее катились слезы, она рассеянно вытирала их передником, они катились снова. Я спросила: «Серафима Ивановна, что вы?» Она махнула рукой, отвернулась. И уж не помню, кто сказал мне с упреком: «А ведь из-за вас! Куприн жил в этом доме, когда вернулся из-за границы, Серафима Ивановна его обожала. А вы брякнули: «Не люблю!» Вот она и расстроилась!»
К себе, в снимаемую мной комнату, я шла в состоянии оглушения и ослепления. Было ясно, что Серафима Ивановна разговаривала с Литфондом.. Ей сообщили, что в дом едет Ахматова. Остальное было неясно, ибо я никак не могла себе вообразить, что здесь, рядом, появится живая Ахматова, будет, как все, завтракать, обедать и ужинать на веранде, жить в восьмой комнате.
Но это произошло. Ахматова появилась во время обеда, сопровождаемая красивой, смуглой и стройной женщиной средних лет. Оговорюсь: наружность спутницы Ахматовой (ею была Н. А. Ольшевская) я заметила потом, тогда же мой взор был прикован к Анне Андреевне, и владело мною в тот миг чувство, похожее на то, которое я испытала, [Впервые увидев фальконетовский памятник Петру Первому: «Неужели это тот самый памятник и я, я его вижу?»
Когда она возникла в дверях, я вскочила на ноги. Позже, вспоминая этот день вместе с Анной Андреевной, я уверяла ее, что встали все. Она усмехалась: «Этого не было. Это вам померещилось». Не знаю. Может быть, и померещилось. Видела-то я только ее.
Через несколько дней я застала Ахматову за столом у самовара в одиночестве. К чаю являлись не все, а Нина Антоновна утром уехала в Москву. Чаепитие наше прошло в совершенном молчании. Ахматова встала. И тут я внезапно, сама своей смелости удивившись, спросила: не хочет ли она погулять?
Я иду с ней рядом по тогда еще не мощенным голицынским улицам (она опирается на мою руку) и все украдкой поглядываю на ее знаменитый горбоносый профиль. Профиль не изменился.
Молчит. За ее молчанием напряженности не ощущалось, она умела молчать. Но я-то не умела. Казалось: надо непременно говорить о чем-то. О чем? Не 6 том же, что я с детства знаю ее стихи, все знают с детства, это она тысячи раз слышала, это ей неинтересно. Но что интересно?
Ахматова шевельнулась, протянула руку, показывая, что надо помочь ей встать, и я помогла, и мы снова двинулись в путь. Я молчала до самого дома, если не считать фраз: «Осторожно, тут лужа» и «Вы не устали?».
За ужином, как всегда, Анна Андреевна сидела прямо, молча, наклоном головы благодаря тех, кто передавал ей тарелку или хлеб, и, кончив еду раньше других, удалилась в свою комнату. За столом сразу наступило оживление, послышались голоса, смех. Внезапно она вновь возникла в проеме двери и, сделав мне знак рукой и глазами, снова исчезла. Должна ли я понять это так, что она приглашает, меня к себе? Робея, постучалась в дверь ее комнаты, услыхала: «Войдите». Анна Андреевна сидела на диване, указала мне место рядом, подвинула пепельницу.
Она была другая, чем за столом, чем на прогулке. Она была любезной хозяйкой, заботившейся об удобствах гостьи. «Курите, курите, спички у вас есть?» Я не хотела курить, я перед тем, как войти, погасила сигарету, но покорно чиркнула спичкой. Не помню, с чего начался наш разговор, кажется, с английских детективных романов. Уж об этом я могла бы поговорить, я их сотни прочитала, этих романов. Но воли себе не давала, взвешивала каждое слово. В какой-то связи было затем упомянуто имя Цветаевой, и Анна Андреевна сказала: «Она умерла сегодня». Значит, то было 31 августа. И еще одна фраза Ахматовой запомнилась. Она расспрашивала меня о моей жизни (в глазах любезное внимание), и я сообщила, что вот-де в прошлом году окончила Литературный институт, попасть туда было нелегко и вряд ли бы я попала, если б не помог. Тут я назвала имя известного писателя, и Анна Андреевна сказала: «Рада за него».
Нина Антоновна Ольшевская из Москвы не возвращалась, и вместо нее я стала каждый день гулять с Анной Андреевной. Тем летом ей исполнилось шестьдесят пять лет. Она ходила медленно и, начиная задыхаться, останавливалась. Без провожатого, без руки, на которую можно опереться, Ахматова, видимо, ходить не могла. Мы ходили, сидели на голицынских скамейках, на лесных пнях, мало говорили, много молчали, и я не знаю, о чем думала она, когда молчала, я же думала только о ней. В голову постоянно приходили ее стихи, я и не подозревала, что столько их помню наизусть.
Сентябрь. Красные, желтые, оранжевые пятна среди зелени. «Осень ранняя развесила флаги желтые на вязах. » Глядя на лицо Ахматовой, замкнутое, строгое, я вспоминала: «Так много камней брошено в меня, что ни один из них уже не страшен. » И еще: «Во мне печаль, которой царь Давид по-царски одарил тысячелетья».
Жизнь ее была мне известна лишь в самых общих чертах. Хотелось знать все подробнее, но я никогда не осмеливалась задать ей вопрос, а она ни звука о себе не говорила.
И вот она усажена в голицынский «пикап» (букет в руки, вещи сзади), и шофер Юра завел мотор, и машина исчезла и провожающие разошлись, а я вернулась в свою комнату, к машинке, к брошенной работе. Работалось плохо. Я все вспоминала Анну Андреевну, ее лицо, ее слова.
На ее место уже кто-то приехал, и за вечерним табльдотом было очень оживленно, и мне еще недавно нравилась новая среда, в которую я попала, разговоры нравились, остроты нравились, а тут все стало казаться пустой болтовней. Ликующие, праздно-болтающие. Было одиноко и грустно.
Из года сорокового,
Как с башни, на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
И под темные своды схожу.
Впервые я слышала те мерные, торжественные интонации, с которыми Ахматова читала стихи. И строки эти слышала впервые. Я глядела на ее прекрасный профиль, на крупную седую голову, радовалась, даже тщеславилась (она мне читает!), но плохо воспринимала то, что слушала. Это позже я оценила и полюбила «Поэму без героя», а тогда мне, видимо, мешали суетные, отвлекавшие меня мысли.
В октябре того же года за чайным столом Ардовых возник разговор о Голицыне. Нина Антоновна считала, что Ахматовой необходимо побыть на воздухе хоть недели две. Ехать туда одна Анна Андреевна категорически отказалась. Я вызвалась пожить там вместе с ней.
Мы снова в Голицыне. Осень, ранние сумерки, частые дожди, народу мало, не все комнаты заняты. И снова за общими трапезами я вижу Ахматову величественно-строгой, сурово-неприступной. Теперь я знаю, что это броня ее, в которую она облекается в присутствии посторонних. У кого хватит решимости прорваться сквозь эту броню с фамильярностью, с бестактным вопросом? Разве что у безумцев! Такие изредка находились. Подошла как-то к Анне Андреевне одна старушка, числившаяся в членах Союза писателей, но давно ничего не писавшая и явно выжившая из ума, и спросила шепотом:
В сумерках между чаем и ужином сидели в ее комнате, в той же восьмой. Как-то речь зашла о Блоке, о мемуарах Любови Дмитриевны. К этим мемуарам Ахматова относилась презрительно и произнесла запомнившуюся мне фразу: «Чтобы остаться Прекрасной дамой, от нее требовалось только одно: промолчать!» В другой раз был упомянут Герцен. О нем, о жене его Ахматова говорила тем тоном, каким говорят о близких знакомых, а о семейной их драме так, будто она произошла вчера. Ахматова не прощала Наталье Александровне, что она вовлекла Герцена в свои отношения с Гервегом: «Терпеть не могу женщин, которые вмешивают мужей в свои любовные дела». И еще: «Уверяю вас, она умерла от любви к Гервегу. «
Помня, что Анна Андреевна читает по-английски, я дала ей роман Сомерсета Моэма «Бремя страстей человеческих». Роман этот мне нравился, Моэма я знала хорошо и вполне была готова побеседовать этом авторе. Но я совсем не была готова к той уничижительной критике, которой Ахматова этот роман подвергла. Она издевалась над автором, ловя его на противоречиях, утверждала, что страдания героя смешны, ибо ничтожны. Я пыталась возражать, но логика Ахматовой безупречна, ирония несокрушима, и я замолчала беспомощно. Просто было неловко, что роман этот мне нравился. Слабо утешала себя тем, что читала его давно и не перечитывала.
Я: «Ну и отвратительная сегодня погодка!»
Она: «Что вы! Восхитительная. Такая трагическая осень. Ветер рвет последние листья, солнце выходит на это посмотреть, заламывает руки и в отчаянии уходит».
. Много лет спустя, прочитав в романе Торнтона Уайлдера «Мартовские иды» рассуждения Цезаря о молчаливых женщинах (чья молчаливость, однако, не вызвана пустотой или рассеянностью), я подумала, что все тут сказанное можно целиком отнести к Ахматовой.
Юмор Ахматовой был мне близок, доставлял наслаждение необыкновенное, я хохотала до слез, она меня останавливала, сама не сдерживая улыбки: «Перестаньте смеяться над старухой!»
Забегая вперед, расскажу вот о каком случае.
Той зимой к Ардовым приезжала родственница, тоже старая женщина, и Анне Андреевне было негде жить. Уехать к себе в Ленинград она не могла: держали в Москве дела. Бывало так, что день она проводила у меня, в маленькой комнате на улице Кирова, вечером же я провожала ее на ночлег к кому-нибудь из друзей: к Марии Сергеевне Петровых, к Фаине Григорьевне Раневской или на квартиру Шенгели. А. А. Реформатский называл это «бедуинский образ жизни», и Анне Андреевне это выражение понравилось, рассмешило ее, и потом она говорила так: «Когда это было, не помните? Кажется, во время очередного бедуинского образа жизни».
голов и плеч различаю хорошо мне знакомый вязаный платок и черный рукав шубы. Рука протянута кверху, держится за поручень. Обледенелые стекла автобуса, тусклый свет, плечи и головы стоящих покачиваются, и внезапно меня охватывает чувство удивления и ужаса. Старая женщина в потрепанной шубе, замотанная платком, ведь это она, она, но этого никто не знает, всем все кажется нормальным. Ее толкают: «На следующей выходите?» Я крикнула: «Уступите кто-нибудь место!» Не помню: уступили или нет. Только это ощущение беспомощного отчаяния и запомнилось.
Февраль-март 1956 года. Морозы в феврале до тридцати пяти градусов. Я живу на улице Обуха в очередной снимаемой комнате. Вокруг чужие вещи: легкомысленные, шатающиеся столики, за которыми трудно писать, расстроенное пианино, пыльные ковры, на стенах фотографии в затейливых рамках и расписные, с золотыми ободками тарелки. И все же я довольна. Тихо, толстые стены старого дома, соседей не слышно, можно работать. Хотелось, чтобы друзья за меня радовались, и я была очень огорчена словами своей в те годы близкой приятельницы. Оглядев тарелки и рамки, она воскликнула: «Как вы можете тут жить? Я бы не могла!»
А Анна Андреевна, войдя, сказала: «Здесь божественно тепло!»
Ранней весной того года набранное типографским шрифтом имя Ахматовой появилось на титульном листе маленькой книжки: «Корейская классическая поэзия. Перевод Анны Ахматовой».
Оглушенная «шумом внутренней тревоги» (она любила эти пушкинские слова и часто их повторяла), Ахматова не видела ни перрона, ни людей и увидела меня лишь в тот момент, когда поезд остановился и я подошла к окну вплотную. Лицо ее смягчилось, подобрело, а я подумала: «Неужели, неужели у нее всегда такое лицо, когда она одна?»
В июне того же года я была в Ленинграде и впервые увидела Ахматову дома, на улице Красной Конницы. В квартире этой, кроме Ахматовой и И. Н. Пуниной2 с мужем и дочерью, одну комнату занимали люди посторонние.
Ахматовская беспомощность в быту была мне уже известна. Кто же заботился об Анне Андреевне? В Москве я слыхала, что существует домработница, но видеть ее мне не довелось. Забегая вперед, скажу, что в течение многих лет каждую весну вставал вопрос; кто сможет поехать с Ахматовой в Комарове? Кто будет носить из колодца воду и готовить обед? Эти заботы брали на себя по очереди друзья, и однажды вышло так, что никто не смог поехать, и об Анне Андреевне пеклась жена поэта Гитовича, Сильва Соломоновна, жившая в соседней «будке».
Тот приезд мне запомнился тем, что Ахматова показывала мне свой город, и немного мой, ведь я в нем родилась. Она была еще так подвижна тем летом! Мы ездили в воспетый ею Приморский парк Победы, ходили по Невскому, часто останавливались; Анна Андреевна рассказывала мне чуть не о каждом доме, кто в нем жил и что в нем было.
. А не ставший моей могилой,
Ты, гранитный, кромешный, милый,
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Где со мною мой друг бродил,
И на старом Волковом поле,
Где могу я рыдать на воле
Над безмолвьем братских могил.
Февраль 1957 года. А. А. Реформатский отсутствует: он в командировке. В комнате, которую мы с ним тогда снимали на улице Щукина, гости: Ахматова и моя тогдашняя приятельница Т. С. Айзенман. В первом часу ночи я пытаюсь вызвать такси по телефону, но номер все время занят. Субботняя ночь. На улице метель. Я предложила дойти до стоянки такси на Зубовской площади. Оделись, двинулись. Ветер дул в лицо, снег слепил, Анна Андреевна начала задыхаться. Решили так: она не делает дальше ни шагу, останавливается здесь, на Садовой, у столба, Татьяна Семеновна остается с ней, я же бегу на ту сторону площади, к стоянке.
Прибежав, я обомлела: длинная очередь. В хвост становиться бесполезно, прождешь минут сорок, если не больше, не стоять же ей столько у столба! Что делать? Оставить ее ночевать у меня, а самой пойти к Тане, жившей рядом, в Мансуровском? Я обдумывала, стоя от очереди в стороне, поглядывая туда, однако. Вот подошла машина, кто-то сел, но ожидающих меньше не стало, надо уходить, чудес не бывает.
Обратно по двум дворам мы с этим человеком шли совершенно молча, дошли до ожидающего такси. «Куда отвезти вас?» «Обратно, пожалуйста, откуда мы приехали». Ему было со мной неловко, тягостно. Говорили о чем-то незначительном, о погоде, вероятно. Больше молчали. Воображаю, с каким облегчением он вздохнул, когда остался в машине один.
Чего она боялась? Думаю: именно этого шествия по перрону, иногда длинного. Видимо, каждый раз ее мучил страх, что она не дойдет, что ей станет плохо.
Впервые я везла Анну Андреевну на вокзал в дождливый вечер ранней весны, когда водительского опыта было у меня еще очень мало. Щетки едва успевают прочищать стекло, огни светофоров, фонарей, машин отражаются в мокрой поверхности асфальта, я плохо вижу, а кроме того, не знаю, разрешен ли левый поворот на нужную нам улицу. До того вечера я еще ни разу самостоятельно не ездила на площадь трех вокзалов и предвидела дьявольские сложности, как повернуть, к какому входу подъехать, где оставить машину? А рядом сидит безмолвная, напряженная Ахматова, а сзади чрезвычайно оживленно разговаривают и хохочут две провожающие Анну Андреевну дамы и Боря Ардов. Веселятся напоследок. Знают, что на перроне уже не повеселишься.
Своими сомнениями, опасениями я, разумеется, ни с кем не делюсь, да и кто мне может помочь? Я молчу, но мысленно ропщу. Господи, думаю я, почему не вызвали такси? Всегда вызывали такси, вот бы и сегодня вызвали, я ведь не навязывалась! Это она придумала: «Не нужно такси, меня отвезет Наташа». Вот тут бы мне и сознаться, что я по этим улицам еще в жизни не ездила, а я вместо этого бодренько воскликнула: «Ну, конечно, отвезу!» И, значит, сама виновата. Значит, вези.
Радоваться бы! Но слаб человек! Меня огорчало, щемило как-то, что никто моей доблести не заметил, стараний не оценил, слова одобрения не произнес. Все восприняли всё как должное; сел человек за руль и привез куда следовало.
Много раз затем поражала меня ее чуткость, ее полное понимание того, как настроен человек, рядом с ней сидящий, что он чувствует, что думает. Она сама про себя говорила, что на семь аршин под землей видит. И видела.
Беспомощная, зависимая от окружающих, вынужденная к ним постоянно прибегать (то сопровождать ее надо было куда-то, то купить для нее что-то), она совершенно точно знала, кого можно попросить, а кого нельзя. Она умела не ставить ни себя, ни другого в неловкое положение отказывающего и отказ выслушивающего.
И память ее меня поражала. Бывало, расскажешь ей что-то с тобой случившееся, тебя касающееся, забудешь, а она помнит. Несколько раз у меня были случаи убедиться в том, что мои обиды, на которые я в свое время жаловалась ей и которые потом забывала, она помнила. Она не забывала ничего. Это удивляло меня и трогало.
о надвигающемся грузовике, не поучала, не давала советов. Она полностью полагалась на человека, сидевшего за рулем, и, если бывали минуты испуга, то Анна Андреевна никогда этого не показывала, вела себя так, будто не в машине сидела, а в кресле дома.
В середине марта 1960 года я приехала к Ардовым навестить Анну Андреевну и услыхала сетования Нины Антоновны: Алеше Баталову ночью ехать в Ленинград, а он находится в санатории, в Архангельском, и случилось так, что вывезти его оттуда некому и что делать? Я легкомысленно предложила съездить за ним вместе с Анной Андреевной. Отправились. Смеркалось, внезапно крупными хлопьями повалил снег. Я и тогда еще не была опытным водителем, ездить по снегу не умела, снега боялась и, кроме того, обнаружила в машине неисправность (забыла, какую именно), мелкую, видимо (доехали!), но всю дорогу меня раздражавшую. Когда мы двигались мимо станции метро «Аэропорт», мимо моего дома, я молила бога, чтобы Анна Андреевна хоть намекнула бы на то, что ехать не стоит. Мы завернули бы ко мне, позвонили бы Нине, пусть придумывает что-нибудь другое. И прекрасно можно вызвать такси, отправить в Архангельское. Но Анна Андреевна желанных слов не произносила, спокойно беседовала о чем-то. Я же не хотела признаваться в том, что трушу. А трусила. Особенно скверно стало на загородном шоссе: черная ночь, слепят фары встречных, обочины не видно, и страшно соскользнуть туда колесами. По темному шоссе мы ехали в полном молчании. Раза два приходилось тормозить, и, как медленно я ни ехала, машина шла юзом, и я выкручивала руль вспотевшими ладонями. Анна Андреевна молчала и не задала даже вопроса, который задал бы каждый на ее месте: а знаю ли я, где санаторий, найду ли я его во тьме? Минутами мне казалось, что Анна Андреевна так спокойна, ибо просто не понимает опасности. Как же я была счастлива, когда, свернув с шоссе, увидела освещенные ворота санатория!
Обратно машину вел Баталов, прекрасный шофер, все знавший об автомобилях. Он и мелкую неисправность сразу устранил. Мы с Анной Андреевной сели на заднее сиденье, и после пережитого я была как пьяная, много говорила.
О ее самообладании говорит и другой, связанный с автомобилем случай. Однажды летом мы с А. А. Реформатским приехали в Ленинград на машине и навестили в Комарове Анну Андреевну. У нее в гостях были два молодых поэта. Поехали вместе на Щучье озеро. Поэты купались, Александр Александрович гулял, мы с Анной Андреевной разговаривали, сидя на берегу. Затем мы обе сели в машину, и, так как она стояла носом к обрывчику (под ним песок и озеро), я дала задний ход. Вдруг слышу голос одного из поэтов: «Остановитесь!» Остановилась. В чем дело? Вижу, что Александр Александрович и оба молодых человека как-то странно, в упор глядят на меня. Я догадалась, что они не хотят пугать Ахматову и мне надо тихонько вылезти и посмотреть самой, в чем дело. Вылезла. Увидела, что сзади яма, справа тоже яма, причем колеса на краю, едва только не висят в воздухе. Пока я старалась понять, каким образом вообще сюда заехала и как теперь выезжать, вдруг взревел мотор. Оказалось: Анна Андреевна, выглянув в окно и увидев, что висит над ямой, разумно решила машину покинуть, а так как направо выйти было невозможно, она передвинулась на сиденье, чтобы выйти через шоферскую дверцу. А по дороге задела ногой акселератор. Итак, мотор ревет, я кидаюсь к машине, все кидаются туда же, я мысленно кляну себя за то, что, вылезая, не выключила мотор: боже, как должен был испугать ее этот страшный рев! Но вот Анна Андреевна благополучно выходит и произносит, улыбаясь: «Я в роли Чаплина!»
о нем: «Переулочек-переул, горло петелькой затянул. » Очень любила церковь Вознесения в Коломенском, куда мы непременно ездили два-три раза в год. Она садилась там на скамью, спиной к воротам, и долго смотрела на церковь. Как-то я сказала: «Здорово, правда, что я купила машину?» «А я-то вас отговаривала. Говорила; не покупайте, Наташа, машину, купите лучше шубу!» В ответ я долго смеялась. Она выдумала насчет «отговаривала» и насчет «шубы». Это была ее манера шутить.
В октябре 1959 года мы поехали в Троице-Сергиеву лавру, как Анна Андреевна всегда называла Загорск. Была с нами Татьяна Семеновна Айзенман. Погода выдалась теплая, серенькая, моросил дождь. Как всегда, мы то говорили, то молчали, потом Анна Андреевна замолчала надолго, и мы с Т. С. этого молчания не нарушали. Внезапно Анна Андреевна произносит торжествующим голосом: «А я стихи сочинила!» И тут же прочитала их.
Еще она любила березовую рощу, находившуюся недалеко от Успенского шоссе: только березы, все примерно одного возраста, почти без подлеска, без единого другого дерева, занимающие большой участок и дающие впечатление светящейся белизны. Впервые я свезла туда Анну Андреевну осенью, потом была долгая зима, и вот весной мы снова туда приехали, и, увидев рощу, Анна Андреевна сказала: «Так она есть? Она существует? А мне все казалось, что это был сон».
«Она проводит время в неустанных заботах о себе самой». (Это об одной нашей общей знакомой.)
Про себя насмешливо: «С большой прямотой напросилась на комплимент».
«Всегда мне были подозрительны люди, которые слишком любят животных, и те, которые их не любят совсем».
«Хвастовство ослабляет человека. Открываются тысячи ахиллесовых пят».
«Нельзя писать о войне таким же тоном, каким женщина рассказывает о своих недомоганиях». (Это по поводу статьи одной писательницы.)
Выслушав исповедь одной своей знакомой, задумчиво; «Со мной все бывало. И это со мной было».
На мой вопрос, как она относится к стихам одной поэтессы, сказала: «Длинно пишет. Все пишут длинно. А момент лирического волнения краток».
(Она терпеть не могла, когда ее называли «поэтесса». Гневалась: «Я поэт».)
«А в лирике нет. Лирические стихи лучшая броня, лучшее прикрытие. Там себя не выдашь».
Об одной своей молодой приятельнице, много помогавшей ей с бумагами и рукописями, сказала: «Она все делает тихо, как бабочкино крыло».
«Рухнул в себя, как в пропасть!» (Эти слова я слышала от нее не раз. Они произносились по адресу эгоцентриков, и интонация Ахматовой бывала гневной. )
Как-то она сказала, что не любит Чехова. Я: «Почему?» Она: «Подумайте сами». Я стала думать. Придумала вот что: ее стремление к ясности, конкретности, точности не признает недоговоренности, некоей пастелевости. Короче говоря, придумала я нечто шаткое и малоубедительное, однако рискнула ей это сказать. В тот день она приехала из Ленинграда, лежала в маленькой комнате Ардовых усталая, полубольная. В такие дни приглашала к себе так: «Приезжайте, если вам не скучно сидеть с больной старухой. » Итак, я высказала свои мыслишки, а она разгневалась, села на кровати.
«При чем тут это? Совершенно не в этом дело. Поймите: Пушкин и Чехов несовместимы. Чехов и стихи несовместимы!»
Кажется, в этот же вечер насмешливо говорила о Бальзаке, о его романе с полькой, разоблачая общепринятый взгляд на длинную, верную, нежную любовь. «Скрывался от долгов, называл себя безутешной «вёв Мари», в землях польки увидел выход, а она его надула».
Как-то заговорили о Толстом и Достоевском. Она: «Вы делаете ошибку, свойственную многим русским интеллигентам, противопоставляя Толстого Достоевскому. Неверно. Они как две самые высокие башни одного и того же величественного здания. Самые высокие. Вершины. В них лучшее, что есть в русском духе».
«Подросток»: «Русский большой роман не может быть построен на шантажном письме, зашитом в подкладку. Это ошибка гения. Подросток учился у Тушара, с детства учился, а стеснялся своего дурного французского языка. Это Федор Михайлович себя вставил, как он себя чувствовал, попав в общество. И опять себя, когда подросток рассуждает о любви, о том, что после первой ночи он ее убьет. Не мысли мальчика, а самого Федора Михайловича. И тут же он перепутал из библии. «
Она сказала, что именно перепутал, но, к сожалению, это я забыла.
Жалею и о том, что не записала вовремя ее великолепную гневную речь, посвященную роману «Анна Каренина». Она утверждала, что Толстой в романе этом сказал: женщина, изменившая мужу, пусть по самой страстной любви, становится женщиной потерянной. Она утверждала, что Толстой, в начале романа влюбленный в Анну, в конце романа ненавидит ее и всячески унижает. И доказывала это цитатами. Но невозможно своими словами передавать ее речь. Надо было слушать ее самое, видеть ее гневное лицо. А гневалась она потому, что ненавидела всякую домостроевщину. Не раз я слышала от нее слова: «Я всегда за развод».
Я спросила: «Какие именно стихи были тогда опубликованы?»
«Смрадный «Сероглазый король» и еще что-то. Не помню уже что. «
Ее раздражал успех, выпавший на долю «Сероглазого короля». Об этих стихах она говорила тоном оправдания: «Мне же было тогда двадцать лет, и это была попытка баллады».
Позже, в тот же ноябрьский вечер, младший сын Ардовых, Борис, ученик театральной студии, рассказал вот что: накануне в студии был какой-то торжественный вечер, и для студийцев играла знаменитая пожилая актриса; Боря Ардов на вечере не был, и товарищи упрекнули его: «Что ж ты не пришел? Неудобно! Старуха так старалась!»
И Анна Андреевна мне: «Не дай вам бог до этого дожить!»
Позже мы ужинали на веранде. Вслух вспоминали о том, как в начале пятидесятых годов Анна Андреевна была в гостях у Корнея Ивановича и сюда, на веранду, спасаясь от грянувшего ливня, забежал Фадеев. И Анна Андреевна обратилась к нему с трудной личной просьбой. Вспоминая об этом, она сравнила себя с толстовской Анной Михайловной Друбецкой с ее «исплаканным лицом».
— У меня для этого были все основания. Куда больше оснований, чем у Друбецкой!
Июнь 1962 года. Мы едем куда-то в машине, и происходит такой диалог:
— Мэм, вам нравится летать на самолете?
Анна Андреевна (повествовательным тоном): «. и тогда его знакомые с ним раззнакомились и стали чьими-то чужими знакомыми. «
В августе того же года я была по делам в Ленинграде и два дня прогостила в Комарове у Ахматовой. Утром мы с ней пошли гулять. Прогулка не была длинной, для нее имелись раз и навсегда установленные границы; «Вот до этой скамейки я обычно дохожу». И мы сели на эту скамейку.
В конце минувшего, 1961 года Анна Андреевна лежала в ленинградской больнице, там-то ей вырезали наконец аппендицит. И сейчас она стала рассказывать мне о том, как ее навестил в больнице один швед.
— И была на нем рубашка ослепительно-белая, как ангельское крыло. И я думала: пока у нас была война, революция, опять война, пока мы обагряли руки в крови, сидели в блокаде, в Швеции только тем и занимались, что гладили и стирали эту рубашку. Швед ушел, а старухи в палате все повторяли, как зачарованные: «Рубашка, рубашка».
«будки» Ахматова читала мне написанные в больнице стихи «Родная земля» («В заветных ладанках не носим на груди, о ней стихи навзрыд не сочиняем, наш горький сон она не бередит, не кажется обетованным раем»). И затем стихотворение «Комаровские наброски» с эпиграфом из Цветаевой: «О, Муза Плача. «
. И отступилась я здесь от всего,
От земного всякого блага,
Духом, хранителем «места сего»
Стала лесная коряга.
О двух своих встречах с Цветаевой Анна Андреевна рассказала мне в январе 1963 года. Обе встречи произошли в начале июня 1941 года. До тех пор Ахматова и Цветаева друг друга не видели никогда. Пастернак передал Анне Андреевне, что Цветаева хотела бы встретиться с нею, и сообщил телефон Цветаевой.
«Звоню. Прошу позвать ее. Слышу: «Да?» «Говорит Ахматова». «Слушаю». Я удивилась. Ведь она же хотела меня видеть? Но говорю: «Как мы сделаем? Мне к вам прийти или вы ко мне придете?» «Лучше я к вам приду». «Тогда я позову сейчас нормального человека, чтобы он объяснил, как до нас добраться». «А нормальный человек сможет объяснить ненормальному?»
«Любила Ростана. А эта шкура из «Нездешнего вечера», на которой она сидела! Безвкусица во многом. А сумела стать большим поэтом!»
Говоря о характере Цветаевой, Анна Андреевна вспоминала такой диалог между ними. Цветаева сказала: «Я многих спрашивала: какая вы?» Ахматова, поддавшись на эту удочку, заинтересованно: «И что как вам отвечали»?» «Отвечали: «Просто дама!»
(Черновые наброски этих записок я дала прочитать дочери Цветаевой Ариадне Сергеевне Эфрон. Прочитав, она написала мне письмо, постскриптум которого мне кажется нужным здесь привести. Выделенные слова подчеркнуты автором письма:
Гневалась она и вступала в споры, лишь когда речь касалась предметов, близко принимаемых ею к сердцу. По другим поводам до споров и опровержений не снисходила. Помню, как, представляя меня двум пожилым дамам, двум сестрам, приятельницам своим, Ахматова сказала обо мне: «Она родилась в Петербурге, на Песках!» Я моментально возразила, что улица, где я родилась, находится близ Суворовского проспекта и при чем, дескать, тут Пески? Ахматова промолчала. Это лишь потом я узнала (из собственной метрики), что родилась я и в самом деле на Песках: так это место называлось. Совестно вспомнить, сколько вообще глупостей и по более серьезным поводам я наболтала в присутствии Ахматовой! А она не одергивала, она не останавливала меня. Позже, устыдившись, я говорила: «Мэм! Ну, почему вы меня сразу не поправили?» Она с усмешкой: «А я все ждала, Наташенька, когда вы дойдете своим умом».
Летом 1964 года у меня гостила моя сестра Ольга, жена француза, со своей младшей дочерью Катей. Последние числа августа мы втроем провели в Ленинграде, жили в «Европейской» гостинице. Анна Андреевна всегда была в курсе моих дел, знала, что летом приедет моя сестра, и было условлено, что я привезу ее в Комарове. О дне и часе мы условиться не могли, телефона в Комарове не было, и я всегда являлась к Ахматовой более или менее неожиданно, никогда не зная, что я там застану.
был. «Я могу тоже ехать?» На лице сестры отразилось колебание, но я быстро сказала: «Пусть, пусть ее едет!»
Не помню, сколько народу сидело за ужином, что-то много. Раневская была в ударе, много и смешно рассказывала, стоял хохот. Ахматова смеялась до слез, сестра моя, изумленно на нее поглядывая, шептала мне: «Но она совсем не такая, как я думала! Она веселая!» И еще: «Нет, это может быть только у русских!» Под словом «это» разумелось, видимо, то, что мы много часов не вылезали из-за стола, сами мыли тарелки и всех новопришедших независимо от времени их появления тут же кормили.
На станцию мы поспели к поезду, уходившему в первом часу ночи. Ехали большой компанией: Боря Ардов, поэты, актеры. В вагоне Катя азартно играла с ними в карты, мешая русские слова с французскими, и была чрезвычайно возбуждена, видимо, потому, что ей давно было пора спать. Вероятно, это был первый случай в Катиной жизни, что ее не уложили вовремя. Но часы, проведенные у Ахматовой, совершенно выбили из колеи Катину мать. Она не могла еще переварить слышанное, виденное. Она и сама, конечно, не знала, чего ждала, но уж, во всяком случае, не этого веселого бедлама.
и круг ее знакомых расширялся безудержно.
Прежде было иначе. Помню, как поздней осенью 1955 года ко мне на улицу Кирова без телефонного звонка зашла одна моя приятельница и застала у меня Ахматову. На моих глазах Анна Андреевна облачилась в свою непробиваемую броню, и уже только на вопросы отвечала и то кратко, и уж вообразить было нельзя, что она бывает иной. Приятельница моя оробела, не засиживалась, я ее не удерживала, и, одеваясь в передней (а я провожала), она говорила не полным голосом, а шепотом, будто рядом больной. Сильное впечатление умела произвести Ахматова на свежего человека!
Был около нее в те годы узкий круг друзей, дружба с которыми исчислялась десятилетиями. Новых людей допускала к себе с трудом.
Но вот стали выходить ее книги. Сначала переводы корейской поэзии. Затем (1958 год) не только переводы Ахматовой, но и стихи ее. Вскоре Государственное издательство художественной литературы подготовило новую книгу стихов, без переводов. Эта толстенькая, малого формата, изящная книжка появилась весной 1961 года.
Придешь к ней, сядешь, закуришь, а Анна Андреевна с лицом таинственным и значительным вынимает из сумки (черной, порыжелой, всегда туго набитой) листок. Протягивает. Листок оказывался либо письмом читателя, недавно открывшего для себя Ахматову и свежо этому удивившегося, либо бумагой с грифом какого-нибудь института, где некто занялся изучением творчества Ахматовой и просит добавочных сведений. Иногда из сумки извлекалась газетная вырезка или страница журнала. Прочитав, следовало что-то говорить, а лучше восклицать. Хвалить читателя за чуткость. Об институте, занявшемся изучением ахматовского творчества, говорить: «Давно пора!» Газетную заметку следовало либо одобрять, либо ею возмущаться.
Я, случалось, путала. Одобряла, а ждали от меня возмущения, ибо в статейке проскользнуло что-то Ахматовой не понравившееся. Я, значит, радостно восклицаю, а по лицу ее, по гневно сузившимся глазам вижу, что попала не в струю, пытаюсь на ходу перестроиться, мечтая, однако, чтобы мне подсказали, чем именно надо возмущаться. Подсказывали: «Вы, что ж, не заметили. » Я горячо протестовала: ну конечно, заметила! Только сначала хотела отметить положительную сторону явления, а уж потом.
. Слышу: «Ахматова сказала. «, «Ахматова считает. » Спрашиваю: «Откуда вы знаете?» «От такого-то. Он на днях у нее был». Имя «такого-то» мне знакомо и мною не уважаемо. Думаю: «Господи, его-то она зачем пустила к себе? И зачем ей вообще нужны эти разношерстные толпы?»
Когда-то в моем отношении к Ахматовой было нечто от внимающего учителю робкого ученика. Затем, привыкнув и освоившись, решив, что и она не без слабостей, я стала чрезмерно свободно ощущать себя в ее высоком присутствии. Мало того. Уже мои дела, мои заботы нередко казались мне важнее ее общества. Исчезло постоянно жившее во мне желание что-то сделать для нее, чем-то ей услужить. Боже мой, да вокруг нее столько теперь топчется поклонников, вот пусть они и побегают, их очередь. Бывало, она звонила мне: «Не могли бы вы каким-нибудь чудом. » И чем бы я ни была занята, я все бросала и мчалась к ней. Позже своих дел ради нее я бросать не собиралась. Она это знала. Она знала все. И последние два-три года своей жизни уже ни о чем не просила меня.
Итак: прямо не просила ни о чем. Позвонив мне по телефону, говорила: «Что у вас слышно?» А я немедленно начинала себя чувствовать виноватой.
Почему же? А потому, что мне было известно, как она любит поездки за город, на природу, и я понимала, что могла бы чаще доставлять ей эти невинные радости. За словами «что у вас слышно?» мне чудились другие: «Куда вы исчезли? Почему не найдете времени покатать меня?»
бытовые моменты. Однако скоро должно полегчать. Например, в среду. А что, если нам в среду поехать покататься, мэм? В ответ гордое; «Не знаю, что будет в среду. Звоните!» Трубка положена.
Я приезжаю за ней. Она меня ждет, она готова. В передней я помогаю ей надеть пальто, и вот, натягивая перчатки, она говорит тем, у кого в данный момент живет: «Если будут звонить, отвечайте, что я уехала кататься!» И несоответствие этих отдающих девятнадцатым веком слов с ее одеждой, чужой передней и тем, что я не так уж охотно пожертвовала своим рабочим утром, чтобы везти ее «кататься», каждый раз пронзало меня жалостью.
До последних дней своей жизни она оставалась и величавой и красивой, но время не было милосердно и к ней. Она полнела. С ее высоким ростом это не бросалось в глаза, к тому же я часто и регулярно ее видела. Но теперь, глядя на фотографии, я замечаю, как потучнела она за последние три-четыре года, как ее твердо очерченное лицо римлянки эту твердость очертаний утрачивало, расплываясь. Она полнела оттого, что мало двигалась. Двигаться же ей становилось все труднее.
Теперь, когда мы приезжали в Коломенское, я, несмотря на запрет, подводила машину к самым воротам, ведущим к церкви Вознесения: Ахматовой уже не под силу было одолеть расстояние от законной стоянки автомобилей до ворот. Как-то рядом случился милиционер, начал сурово на меня надвигаться, но, увидев с трудом выходившую из машины старую женщину, махнул рукой, отвернулся, ушел.
И уже только в Коломенском выходила из машины Анна Андреевна, иначе не увидеть ей любимой церкви. В других подмосковных местах, куда мы ездили, оставалась на месте: «Погуляйте, а я тут посижу!»
сказала: «Природа готовится к зиме. Взгляните, какой она стала прибранной и строгой». По дороге в Архангельское, если начинать путь с Волоколамского шоссе, есть место, где Москва-река делает поворот, и тут кто-нибудь из нас непременно произносил неизменную фразу: «Там, где река образовала свой самый выпуклый изгиб. «
Все эти подмосковные места навсегда связаны для меня с Ахматовой. А когда я снова вижу любимую ею березовую рощу, в ушах моих звучит медленный ахматовский голос: «Так она есть? Она существует? А мне все казалось, что это был сон».
Вернувшись в Москву, остановилась, как всегда, у друзей. На другой день после ее приезда я отправилась ее навестить. Когда я вошла, Анна Андреевна сказала мне:
— Все правда! Везувий действительно есть!
В июне 1965 года Ахматова ездила в Англию получать диплом почетного доктора филологии Оксфордского университета. Тем же летом, в конце августа, я навестила ее в Комарове. К удивлению моему, других гостей в тот день у Анны Андреевны не было. Появление мое на ступеньках веранды было для Ахматовой неожиданным, и я с благодарностью вспоминаю ее осветившееся радостью лицо. Она сказала юмористически-жалобным тоном: «Человека забыли!» Была в тот день ясная, веселая, добрая. Мы вместе обедали и даже винца выпили. Она читала Стихи. Именно в тот день я впервые услыхала сильно меня тронувшее стихотворение «Памяти В. С. Срезневской»: «Почти не может быть, ведь ты была всегда. «
Я шла к калитке, она стояла на крыльце, провожая. Я оглянулась, улыбнулась, махнула рукой, вышла, скрипнув калиткой, зашагала к станции. И ничто не шепнуло мне, что никогда больше не увижу я Анну Андреевну около этой «будки», на этой песчаной, ею воспетой земле,
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная,
И несоленая вода.
На дне песок белее мела,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено.
В ноябре того же 1965 года у Ахматовой случился последний инфаркт. Из квартиры Ардовых ее увезли в Боткинскую больницу. Она долго там пролежала, больше трех месяцев. Именно там, в больнице, я видела Ахматову в последний раз. Был февраль. Я приехала навестить ее вместе с Еленой Сергеевной Булгаковой. Анна Андреевна сидела в кресле, встретила нас радостно. Была веселой, улыбчивой, сообщила нам, что сегодня не только ходила по коридору, «как большая», но и немного по лестнице. Мы уехали полные надежд.
В конце февраля Ахматова выписалась из больницы и вместе с Ниной Антоновной Ольшевской уехала в санаторий в Домодедове.
«Прощание девятого с десяти до одиннадцати утра морг Склифосовского похороны Ленинграде десятого».
А там была она. Мертвой она выглядела суровой, и мне казалось, что это выражение я знаю, видела его на ее живом лице. Было душно, тесно, остро пахли цветы, покрывавшие гроб. А люди все шли и шли. Здесь были те, кто любил ее, ценил, понимал, что с ней ушло. Каждый входивший ‘приближался к ней, целовал ее ледяную руку, ледяной лоб и вновь выходил наружу, давая место другим.
Здесь все меня переживет,
Дорога, не скажу куда.
Видимо, эта погруженность в себя помешала мне запомнить тех, кто выступал на траурном митинге. Помню лишь, что официальных, шаблонных, мертвых слов произнесено не было.
«ходила по коридору, как большая, и немного по лестнице. «), она выздоровела, уехала в санаторий. И именно тогда, когда все были уверены, что опасность миновала, именно тогда.
И внезапно мне почудилось, что я разгадала выражение ее мертвого лица. Оно говорило то, что я столько раз слышала от нее при жизни:
«Чему вы удивляетесь? У меня только так и бывает».
Примечания
1. О Корнаковой см. Н. Ильина. «Страницы из семейного альбома», журнал «Театр», № 4, 1975, стр. 123.