анжей захарищев фон брауш личная жизнь
Кругосветный путешественник Анжей Захарищев Фон Брауш о новом альбоме «Оберманекена»
В середине октября на лейбле Soyuz Music выходит новый альбом легендарной советско-российско-американской-далее везде группы «Оберманекен». Пластинка «Бриллиантовый дым» стала первой студийной работой коллектива за последние 10 лет. Накануне премьеры лидер коллектива Анжей Захарищев Фон Брауш рассказал «Ленте.ру» о свежем диске, ощущении от нулевых и географии «Оберманекена».
«Лента.ру»: «Оберманекен» возвращается. Это было долгое ожидание. Фактически про группу ничего не было слышно с начала-середины нулевых. Расскажите, где вы пропадали, чем занимались?
Анжей Захарищев Фон Брауш: Я надеялся, в глубине души, что в России в начале тысячелетия наступит что-то напоминающее Серебряный Век-2, по многим признакам это должно было произойти, но, к сожалению, не случилось. Вместо этого благоденствия вползли тусклые, бледные нулевые. Слякоть нулевых – а в слякоть сидят дома, а лучше улетают в солнечные страны. Что я и сделал. Отправился в творческую экспедицию.
Но за это десятилетие Россия стала сырьевой сверхдержавой, и искусство тоже стало сырьевым. Нефтедоллары заполнили все ниши, от клубов, выставок, галерей до ТВ и радио – тоталитаризм профанации, сплошные «продюсерские проекты», ничего естественного, натурального. От пестрой и разнообразной флоры и фауны 80-х – 90-х остались в лучшем случае незамысловатые поющие инфузории–туфельки. По моим ощущением, процесс достиг дна, и логично предположить, что он будет развиваться в обратную сторону.
То есть вы решили нулевые пропустить и начать творить уже в десятые?
Я дистанцировался от процессов обнуления. Я стал сам себе и Робинзоном Крузо и его островом и выращивал там свой соловьиный сад. За это время я написал порядка двухсот песен, чего даже при щедром трек-листе вполне хватает на 10 полноценных альбомов. Так что в моей параллельной вселенной издавалось по альбому в год.
Но показывать альбом в это время вы не захотели?
По-моему, это время было замечательным для чистого искусства. И чтобы не связываться с процессами распада, я стал кругосветным путешественником. Как известно, в такие сумеречные периоды русская культура стремилась за границы. Для меня это был хороший рецепт.
А где вы были конкретно?
Действительно, есть такая тенденция. А у прогрессивной молодежи другая. Быстрее записать, выложить в интернет, поделиться со всем миром. Некоторые по несколько альбомов в год выпускают.
А как вы относитесь к современным переменам именно в музыкальном бизнесе? Отмирает понятие альбома, альбома на физическом носителе, музыканты выкладывают все в интернет бесплатно, понимая, что выпуском музыки ничего не заработать. Музыку все слушают в айподах, по песне; людям проще воспринимать треки отдельно, нежели большим цельным продуктом.
А вы собираетесь издать свой альбом на виниле?
Конечно. На тяжелом 180-граммовом, аудиофильском. Он еще глубже по звуку, по обертонам, почти полный эффект присутствия. Плотный конверт с прекрасно оформленной обложкой, с вкладышами, текстами, постером. Как старый добрый «Abbey Road». Чтобы в руки взять было приятно, достать пластинку, почувствовать ее вес, не виртуальность.
Давайте, собственно, немножко про сам альбом поговорим. Насколько свежий материал записан на диске? Много ли там архивных вещей?
Я вообще убираю понятие «архивный». Идеи некоторых песен возникли давно, пусть парой слов, интонацией, они жили своей жизнью, развивались на границе сознания, обрастали мелодией, метафорами. Ряд песен возник сразу в студии, но это тоже не означает, что они привязаны к данной минуте, они развивались за границей сознания.
Хорошо. То есть песни на альбоме не являются отражением какого-то времени? Они безвременные?
А есть какая-либо концепция альбома? Это просто набор песен или их что-то объединяет между собой?
А песня «Где джентльмены ищут нефть», которую мы с вами презентовали на «Ленте.ру» еще в прошлом году, получается, концептуально не встраивается в эту цепочку?
У альбома «Бриллиантовый дым» есть продолжение. Сначала была идея сделать двойной альбом, и в нем совершенно естественно существовала «Где джентльмены ищут нефть», но затем показалось интересней и красивей сделать следующий альбом, в котором темы и сюжеты «Бриллиантового дыма» получат дальнейшее развитие.
И когда можно ожидать вторую часть?
В ближайшее время. Я думаю, в течение нескольких месяцев с момента выхода «Бриллиантового дыма» появится второй альбом.
Если говорить об «Оберманекене» в целом, насколько, на ваш взгляд, группа сейчас актуальна и соответствует моменту? Вы восприимчивы к модным музыкальным тенденциям или не отступаете от своего сложившегося стиля, грубо говоря, сидите в своей башне из слоновой кости и творите?
Первый альбом Оберманекена «Прикосновение нервного меха» упоминается в культовой книге Кушнира «100 магнитоальбомов советского рока». Я помню, как когда-то некие энтузиасты в интернете задались целью собрать все эти альбомы, но ваш найти так и не смогли. Ходят слухи, что копии этой пластинки не сохранилось даже у вас. Существует ли этот диск еще в природе?
В природе этот диск существует, а так как я часть природы, он есть и у меня. Думаю, что «Прикосновение нервного меха» непременно увидит свет, но для этого должен быть создан определенный контекст. Это дело не далекого времени. На нем есть прекрасные образцы песенного творчества «Оберманекена». Некоторые из них были впоследствии переделаны, перепеты и вошли в другие номерные альбомы.
История «Оберманекена» неразрывно и напрямую связана с некоторыми городами. Например, Вяткой 1980-х. Какие у вас остались впечатления и воспоминания о ней?
А какие воспоминания о Нью-Йорке 1990-х?
А какой город является нынешней Меккой «Оберманекена»? Венеция?
Современная Мекка «Оберманекена» триедина. И сегодня это, наверное, Лондон, Гонконг, Венеция.
А Москва как-то вписывается в вашу систему координат?
Москва вне системы координат, оптика не наводится, все размыто, все в тумане, двоится, троится.
Получается, что ваш альбом космополитичный, но он же все равно ориентирован на наш внутренний рынок?
Анжей Захарищев фон Брауш: Виниловый декаданс
Кто бы мог подумать, что лидер легендарной группы «Оберманекен», эстет и денди, прямой наследник русского Серебряного века и последний герой декаданса Анжей Захарищев фон Брауш заболеет вдруг виниловым коллекционерством?
В среде старой богемы, к которой принадлежит Анжей, радости подобного коллекционерства обычно не слишком распространены — хотя бы в силу хаотического образа жизни. Вот и он, образцовый перекатиполе с гитарой за плечами, всю жизнь с легкостью менял города, страны и континенты. Родной Петербург, где в 80-е годы начинался «Оберманекен», наш ответ английской неоромантической «новой волне», провинциальная Вятка, в которой юный поэт оказался в вынужденной ссылке, театральная Москва, в чьей атмосфере записывались классические «оберманекеновские» гимны «неги и роскоши», Западный Берлин, Нью-Йорк и вновь Москва. Мы встречаемся с Анжеем в полумраке его небольшой уютной студии, одной из любимых моих точек силы на метафизической карте столицы. Надо сказать, что ты как человек творческий, богемный, много помотавшийся по свету, никогда не ассоциировался у меня с коллекционером. Знаешь, а ведь это моя уже третья коллекция. Первая была еще во времена СССР, уже в детстве в Петергофе я имел пару десятков пластинок, потом в более сознательном возрасте, когда я учился в ЛГУ на психфаке, а затем в театральном, это превратилось в нечто вроде настоящей коллекции. Но в какойто момент все это потеряло смысл. Пластинки Led Zeppelin, Deep Purple и тому подобного к этому моменту совершенно обесценились в среде искушенных меломанов — пришла «новая волна», которая это все смела. После «Boys and Girls» и «Tin Drum» слушать старый рок стало невозможно. Ты взял коллекцию с собой, когда «Оберманекен» перебрался в Москву во второй половине 80-х? Нет, я все бросил в Питере на Фонтанке, пластинки стоили, конечно, каких-то денег, но тогда у нас были намного более масштабные проекты и возиться с этим не имело смысла. Безумные тысячи советских рублей безналом на синтезаторы и усилители — у театра Анатолия Васильева, где мы обосновались, был бюджет, и его надо было тратить. Появись уже люди, которые могли превращать безнал в кэш, и мы имели возможность покупать на черном рынке фирменную аппаратуру.
А где ты жил в Москве тогда?
А прямо в театре на улице Воровского, ныне Поварская, одно крыло в здании было отдано под музыкально-репетиционное и жилое помещение. Мы жили в красивом, сложно организованном пространстве с эркером среди декораций к спектаклю, в котором участвовали. Это был «Наблюдатель», постановка о некой выдуманной рок-группе. Еще
мы делали у Эфроса на Таганке «Горе от ума» в виде рок-оперы. В этот период я, кстати, слушал компакткассеты, которые тогда только что завоевали рынок. Свою вторую коллекцию пластинок я собрал уже в Америке.
Каким ветром вас туда занесло?
Я и мой соратник по группе Женя Калачев поехали с премьерой этого самого «Наблюдателя» в Западный Берлин в 1988 или 1989 году, дали и несколько концертов как «Оберманекен». Западный Берлин, окруженный колючей проволокой, был тогда особенным контркультурным местом, где варилось много приезжей богемы из других стран, в этот момент там жил Ник Кейв, к примеру. Одна американка, с которой мы познакомились на пати после спектакля, предложиланампоработатьвСШАнадфильмом про горбачевскую Россию. Так мы оказались в Америке. Попав в Нью-Йорке в самый эпицентр бурлящей рок-тусовки, мы расслабились и совсем не хотели возвращаться в Москву. Выступали в знаменитом клубе CBGB — однажды вместе с еще не прогремевшей группой Nirvana, — записали и выпустили CD «Полшестого утра», который потом был пиратским образом издан в России. Потом я не смог его слушать! Он звучал как-то по-американски, он бухал низами, невероятно пер — а я предпочитаю подход английский, деликатный.
А возвращаясь ко второй коллекции.
Был самый бум CD, и в Нью-Йорке в этот момент пластинки и старая аппаратура в буквальном смысле валялись на улице. В какой-то момент я понял, что не могу больше проходить мимо этих виниловых залежей — в Америке ненужные вещи, которые жаль выбрасывать в мусор, по четвергам принято оставлять у пожарных кранов. Я стал приседать и копаться в этих богатствах, помню, сломался я на первом издании роллинговского «Sticky Fingers» с этим уорхоловским «зиппером», которое просто невозможно было не взять. Причем брал я выборочно, не все подряд, только раритеты, красивые обложки — слушал я музыку на CD — Митя Шостакович подарил мне СDчейнджер на шесть дисков, а винилы стояли в комнате просто для красоты. Собрал я так где-то сотню дизайнерских, скажем так, пластинок. И вот однажды на Лексингтон-авеню, недалеко от дома, где я жил, я нашел невероятно навороченный проигрыватель необыкновенной красоты, хай-тек позапрошлого десятилетия — он был похож на какой-то космический шаттл. Был к нему и ламповый усилитель. После этого пластинки стали сильно прибавлять в количестве, но все унести домой было невозможно, приходилось тщательно выбирать. И вот вследствие такого вулканического извержения, гейзера винила на улицы Нью-Йорка все пространство в моем жилище оказалось занято пластинками — их было, наверное, несколько тысяч. Вот это вторая коллекция, американская, которая там и осталась, когда «Оберманекен» вернулся в Россию.
А почему все же вернулись?
Из Москвы стали доноситься обнадеживающие вести. Первым дошел до меня роман Пелевина «Чапаев и пустота», затем — новые русские журналы, особенно «ОМ» тогда произвел впечатление. Стали приезжать новые интересные люди из Москвы — поэт Ярослав Могутин, издатель Игорь Григорьев, промоутер Александр Чепарухин, они себя уже совсем по-другому вели, были намного свободнее и раскованнее советских людей, которых мы знали. Стало казаться, что в Москве все бурлит, — да так оно и было. Ведь все равно раньше наш круг в Москве был очень узким, очень элитарным. А тут стало ясно, что в стране происходят большие изменения. Мы стали чувствовать магнетизм, исходящий от России. Как-то в Западном Берлине, куда мы приехали уже из Нью-Йорка на какой-то фестиваль, провожая на вокзале друзей в Москву, я явственно почувствовал дым отечества — запах, исходящий от русского поезда. Захотелось в него сесть. А тут еще стали поступать предложения от российских промоутеров и рекорд-компаний. В общем, собравшись с духом, мы в конце 90-х сделали пробную вылазку, а потом и совсем вернулись.
В общем, ты опять все бросил.
Ну да, я опять все оставил, приехал, что называется, с одной гитарой. CD продолжали царить и здесь, но постепенно я все чаще стал опять слышать о виниле. До поры до времени я считал, что это своего рода снобизм. Но когда пришли МР3, контакт с музыкой потерялся совсем, а я ведь меломан. Я оказался в вакууме, который CD не заполняли, и как-то относительно недавно я случайно в Европе в антикварном магазинчике увидел знакомые с детства картинки — «Some Girls» The Rolling Stones, «Jazz» Queen, еще чтото. Хлынули воспоминания, и опять же исключительно ради красоты обложек я их купил. Они просто стояли и радовали меня бесконечно. И, видя это, мои друзья на день рождения подарили мне проигрыватель, вполне себе простенький. И вот тут, когда я первый раз поставил на него пластинку, произошло что-то необыкновенное — будто лопнула какая-то невидимая пленка — я понял, что уже лет десять как не слышал музыки. Да, я получал информацию, я ее воспринимал, но музыки я не слышал. Я понял, что прослушивание пластинки — это настоящий ритуал, который ведет к правильному восприятию музыки. С тех пор ни один CD не был проигран. Я задумался о метафизической стороне вопроса. Мы живем в мире аналоговых звуков — птицы поют, рояль играет, дождь идет, все эти звуки представляют собой плавную синусоиду, это волна. А цифровой звук — это волна дискретная, ступенчатая. По-видимому, наш организм, слух должен сам достраивать эту волну, заполнять чем-то эти разрывы, эти миллионы пустот. И возможно, делает это не вполне точно. В этих цифровых пустотах и пропадает та часть души музыки, которая есть на виниле. А на пластинках даже потрескивания звучат всего лишь поверх музыки, которая сама по себе абсолютно полна. Я думаю, что именно с цифрой связан и общий кризис современной музыки. Теперь если я хочу слушать музыку, мне необходимо покупать ее на пластинках.
Сейчас идет кропотливая работа над обложкой нового альбома «Оберманекена» «Бриллиантовый дым». Релиз планируется на тяжелом, 180-граммовом виниле. Это важно, потому что у Анжея есть гипотеза, что винил создает своего рода гравитационное поле, в котором существует музыка.
Пять лучших дисков из коллекции Анжея.
[01] Japan — Tin Drum, 1981. Абсолютный шедевр, шагнувший за грань «новой романтики».
[02] David Bowie — Young Americans, 1975. Однаизпервых пластинок, которую можно отнести к нью-вейву.
[03] Peter Murphy — Should The World Fail To Fall Apart, 1986. Первый соло-альбом фронтмена культовых прародителей всех готов.
[04] Culture Club — Colour By Numbers, 1983. Одна из самых легких и радужных пластинок «новой романтики».
[05] Cocteau Twins — Treasure, 1984.—Именно та музыка, которую нельзя слушать в цифровом воплощении.
ОБЕРМАТЕРИИ
Знакомство с Лу Ридом и другие истории Анжея Захарищева фон Брауша, рассказанные перед концертом в Самаре
30 октября 2013, 14:23 
362
Если взяться за биографию лидера группы «Оберманекен», наверняка получится художественная книга. Скажем, «Чапаев и Гламорама». И это если главный герой будет придерживаться фактов, а не запустит бриллиантовую дым-машину неодекадентского дискурса, как это бывает в девяти с половиной случаях из девяти. Эстет, путешественник и космополит, философ, ценитель винила, убежденный в том, что стиль жизни — важнейшее из искусств… Таким Захарищева фон Брауша можно будет узнать в песнях на концерте в шоу-баре «По Ту Сторону» 8 ноября. А пока его истории, рассказанные специально для «Другого города», поведают о том, что в реальности он мало чем отличается от своего стратосферного лирического героя.
Текст: Данила Телегин
Ледяной замок на Фонтанке
В начале восьмидесятых на Фонтанке выселили большой, в духе петербургской неоготики, дом. Сейчас это называлось бы сквот, а тогда «Оберманекен» просто занял весь верхний этаж. Все пространство освещалось свечами, поскольку электричества не было, работал только газ. Однажды зимой где-то прорвались трубы, и все покрылось сталактитами и сталагмитами. У нас был свой оледенелый готический замок! Поднимаясь со свечкой по опасно скользким ступеням, можно было видеть, как всё сверкает, отражается и преломляется. В ледяной башне собирались одни из лучших девушек Петербурга, дочери главных манекенщиц Дома Моды. Одна из них, например, известна теперь как Ульяна Цейтлина…
Эстетика раннего «Оберманекена» во многом была навеяна этой параллельной реальностью замка на Фонтанке. С тех времен остались некоторые песни — например, «Город в солнце», «Спи со мной». Кстати, строки «Спи со мной как будто в замёрзшем лесу / Спи на весу» — родом из ледяного дома.
Театральные времена «Оберманекена»
Последний плацдарм герцогинь
Мы решили, что если петербургский рок-клуб защищает движение от советской реальности массово, то нам следует создать театр, который зонтиком накроет творчество «Оберманекена». С друзьями мы пришли в Ленинградский дворец молодежи, и неожиданно нам дали карт бланш на создание «Театра Театра». Он разместился среди скрытых парков Каменного острова, в особняке инженера Чаева с его мраморными ступенями и колоннами, бронзовыми музами перед входом и полузабытой библиотекой.
Режиссером «Театра Театра» пригласили Бориса Юхананова, его иллюзионизм был нам близок. Доверчивые комсомольцы поручили подготовить новогоднее представление, и показу его предшествовал почти год продуктивного творчества. «Театр театр» стал категорически несоветским пространством, совершенно иным миром. Помню, Борис Гребенщиков приезжал с чемоданами зарубежных напитков, яств и заграничными подругами, потому что другого подобного места не было.
Был ещё такой момент: среди петербуржских красоток было актуально выходить замуж и уезжать искать счастья, скажем, в Италии. Выходили за баронов, становились герцогинями. Их прощание с родиной происходило будто бы навсегда, и последний месяц до отъезда у них проходил в затяжной «ассе», непрерывном девичнике в «Театре Театре». Многие уезжали прямо из особняка инженера Чаева, покидая его атмосферу праздника, карнавала, оргий Борджиа и рок-н-ролла. Не Свингующий Лондон был у нас, а Мерцающий Петербург.
А потом мы показали новогоднее представления, которое называлось «Хохороны». Комсомольцы не ожидали того, что увидят. Весь коктейль из Мольера, Бродского, песен из пьесы абсурда “Сад Изобилия” моего сочинения, новой эротики вылился на их неокрепшие мозги. Нас тут же прикрыли. «Оберманекену» запретили любую творческую деятельность в Петербурге.
Исследование неба над Берлином
Мы переместились в московский театр Анатолия Васильева, и сделали спектакль «Наблюдатель» (режиссером снова был Боря Юхананов). С ним нас позвали в рок-вояж в Западный Берлин.
Был большой фестиваль. Одновременно выступали Бьорк, Кит Ричардс с каким-то из своих проектов, Ник Кейв… Ну а с барабанщиком Einstuerzende Neubauten мы вообще сделали акустическо-индустриальный концерт. Мы — с гитарами, с дилеями в духе Cocteau Twins и романтическими песнями — в нашей излюбленной воздухоплавательной тематике: «ОсоАвиаХим», автопилоты, стратосферные парни. Барабанщик воспринял это как образ, и в качестве ударной установки использовал самолетный двигатель : разобранный на детали. По ним и стучал. Получилось в высшей степени концептуально и художественно.
Rezidentka mossada
Однажды откликнулась наша встреча в Берлине: девушка, которая занималась музыкой для канала PBS, позвонила и предложила приехать в Америку писать саундтрек.
Удивительным образом мы покинули страну, и в праздничный американский день очутились в Манхэттене, на Бродвее и 50-х улицах. С собой у нас было только несколько номеров телефонов.
Мы быстро и охотно втянулись в нью-йоркскую жизнь. Ист-Виллидж все ещё был невероятным, бурлящим местом. Например, неподалеку от меня жил Майкл Джира из Swans, мы покупали молоко в одном ночном магазине, практически молочные братья. В окружении «Оберманекена» вообще появилось много интересных людей. Один собирал на сэмплах городские шумы, другой делал светящихся, ползающих, летающих монстров, соединяя части разных кукол…
Наша музыка продвигалась отлично, а тут в России Белый дом начали обстреливать — возвращаться расхотелось. Мы быстро подтянули английский. Но постмодернистская ситуация сложилась так, что петь мы могли на русском. Нам вполне могли кричать с другой стороны улицы: «Oh, rezidentka mossada!» Мы стали представители современной актуальной русской музыки, без балалаечного флера.
Надо учесть, что в Нью-Йорке интернационализм — одно из качеств культуры. Неважно, на каком языке поет группа. Если ее аутентичность не вульгарна, она будет востребована.
Стол, под которым спал Сид
Мы стали резидентами CBGB — клуба, известного прежде всего как колыбель панка, «новой волны», заодно и постпанка, место выступлений Ramones, Television, New York Dolls. Хилли Кристалл просто сказал: «Я слышу в вас шум времени, будете резидентами». Мы тогда, конечно, мало знали про CBGB… Но потом стали встречать в нем людей, которых до этого видели только на обложках пластинок. Например, Кристалл познакомил нас с Лу Ридом: «Вот, — говорит, — Лу Рид. Я его помню пацаном, которого не пускали нигде играть, только здесь он мог выступить. А вон за тем столиком сидел Энди Уорхол… хотя он тут везде сидел». Игги Поп приезжал с какой-то кореянкой — они пили травяной чай и улыбались.
Кристалл еще любил рассказывать, что свое время Сид Вишез не вылазил из CBGB, и внизу столика, под которым он, бывало, спал, даже выцарапано ножичком «Sid». Сейчас кажется — какая глупость была не выпилить этот кусочек.
Проигрыватель сына Пола Саймона
Одним из утр мы покидали гостеприимного звездного отпрыска, и возле помойки я увидел удивительную вертушку — проигрыватель винила, который стоил в свое время, наверное, под сто тысяч долларов. Я таких не встречал больше никогда и нигде. Владелец, как многие в Нью-Йорке начала 90-х, решил, что наступил век CD и расстался с бесценной вертушкой. Я ее с радостью принял на борт, она стала главным украшением моей студии.
Новорусское кино
Мы жили-не тужили, однажды приехал Игорь Григорьев, редактор журнала «ОМ», предложил сделать про нас материал … Вдруг пахнуло чем-то живым из русскоязычной части мира. Мы ведь жили в советской России, потом в перестроечной, что тоже не фонтан. Начали отделяться какие-то пласты, все структурировалось — вот что мы почувствовали.
Потом появился Саша Чепарухин, продюсер. Потусовался у нас на крыше, совершил с нами вполне керуаковские путешествия, и позвал на фестиваль с участием всех российских американцев (Агузаровой, Шумовым)… Вылилось это в поездку в Москву. Мы заодно привезли туда видео «Резидентки моссада» и «Место и время», поучаствовали в петербургском фестивале «Окна Открой».
Последующие несколько лет я провел в России. Но вне музыкальной жизни меня не покидало ощущение, что я нахожусь в новорусском кино: малобюджетном, но опасном. После какого-то времени я переместился уже не в Америку, а в специальные места на теплом европейском побережье, которые до сих пор являются моей базой. Там библиотека, студия… Однако, в любой момент в течение полудня я могу оказаться в России, что для меня удивительно по сей день.
Мы сознательно не стали вставать в один ряд с остальными рокапопс или какими-то еще группами, которые тоже пришлись кстати в конце девяностых. Когда я столкнулся с новым поколением администраторов, деятелей шоу-бизнеса и культуры, я понял, что они сильно деформируют всё. Начиная от атмосферы, которая мне дороже всего, заканчивая даже обложками дисков. Постоянно идёт девальвация творческого процесса. Одновременно и публика стала подвержена эрозии — сильно сдала, должен заметить, с конца девяностых.
Я решил, что для моего вида деятельности важна изоляция от этой радиации. Самое неприятное для меня — энтропия, симулякры, вал некачественных копий, культурные ГМО. Я специально отгораживаюсь, называя свою деятельность неодекадансом или трансдендизмом, чтобы отделить свою территорию. Совершенно не хочется метать бисер перед свингующими.
ОБЕРМАНЕКЕН, шоу-бар «По Ту Сторону», 8 ноября, цена билета — 300 рублей.