Баккуроты что это такое
Сладкие весенние баккуроты
Помните, в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» Понтий Пилат открывает пергамент Левия Матвея и читает: «Смерти нет… Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты»? Потрясает мастерство писателя, сумевшего объединить в одной строке вечное и сиюминутное. Но меня заинтересовало, что же за продукт был на столе во время евангельской Тайной Вечери? Я провела свое маленькое расследование, и вот что оказалось.
По разным сведениям баккуроты — это либо молодые побеги смоковницы, либо, что более вероятно, маленькие белесые скороспелые плодики того же дерева. В древних рукописях говорится о том, что из Сирии в Иерусалим привозили свежие плоды биккурим, которые были обычным блюдом на пасхальном ужине. В наших же краях плоды смоковницы (фигового дерева, или просто фиги) больше известны как инжир, или винные ягоды.
Инжир — одно из самых древних окультуренных растений. Фиговое дерево упоминается в Библии, где смоковница олицетворяет совершенство и мудрость, а сидящий под ней человек — мир и спокойствие на земле и в душе. Для нас, прагматиков, инжир — целый кладезь железа, витаминов и полезных микроэлементов. Сушеные фиги, заваренные с молоком, — прекрасное средство от заболеваний горла. Считается, что чем больше семян в плоде инжира, тем он вкуснее. Существуют сотни сортов инжира, различающихся по цвету — от бледно-зеленых и золотистых до коричневых, красных и пурпурных. Когда мы лакомимся этими плодами, то не задумываемся, что едим сильно разросшееся цветоложе. Сами же цветочки очень мелкие, диаметром не более одного миллиметра, находятся на его внутренней поверхности. Иными словами внутри съедобного плода! Опыляют цветки практически невидимые невооруженным глазом осы. Любопытно, что у дикорастущих фиговых деревьев существуют несъедобные фиги (каприфиги), в которых живут и питаются личинки этих ос.
Инжир неприхотлив, растет и плодоносит на бедных ка-менистых почвах. Живет до
50–60 лет. Говорят, встречаются и трехсотлетние патриархи. Древесина инжира пористая, поэтому в столярном деле ее не используют. Деревья не слишком высокие (6–9 метров), зато раскидистые. Над причудливо искривленными и разветвленными стволами широко простирается густая крона. Листья довольно крупные (длиной до 25 сантиметров), характерной пальчатой формы. На некоторых картинах эпохи Возрождения Адам и Ева прикрывают свою наготу именно листьями смоковницы! Удивительно и то, что у фигового дерева есть три годичные генерации соцветий: весенняя, летняя и зимующая. Скорее всего, именно весенние соцветия инжира ели Иешуа и Левий Матвей. Отведать сладких весенних баккуротов, не отправившись с этой целью в дальние страны, не удастся — свежий инжир быстро портится. А вот сушеные и засахаренные плоды в герметичной упаковке могут храниться долго.
Изба-читальня. Чтобы баккуроты не горчили
Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник. Издательство «РИПОЛ классик».Юрий Вяземский — автор и ведущий программы «Умники и умницы», профессор МГИМО, писатель, выпустил роман «Сладкие весенние баккуроты». Это первый роман из семи задуманных автором, каждый из которых планируется посвятить одному из дней Страстной недели: с Великого Понедельника по Воскресенье Христово. Вопросы у читателя возникают с первых минут, как только он берет в руки книгу, на обложке которой репродукция знаменитой картины Александра Иванова «Явление Христа народу», с помощью фотошопа дополненная современными персонажами: вот в левом нижнем углу удобно уселся человек с ноутбуком на коленях, рядом — его современник, говорящий по мобильному телефону, в толпе без труда узнается бизнесмен, стоит приглядеться внимательнее — солдат в камуфляже А название «Сладкие весенние баккуроты» и эпиграф из «Мастера и Маргариты»: «Смерти нет Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты »? Оказывается, и сам автор, когда прочел эти странные строки в романе Булгакова, долго искал ответ на вопрос: что же такое баккуроты? И только перерыв немало энциклопедий, справочников и комментариев, нашел ключ к разгадке: «В пояснении к евангельской сцене с проклятием смоковницы, разъясняется, что на некоторых смоковницах, иначе говоря, фигах, появляются беленькие, маленькие фиги-скороспелки, которые люди весной срывают и употребляют в пищу. Вот эти скороспелки, которые еще не стали собственно фигами, не стали смоквами, — они-то как раз баккуротами и называются».Юрий Вяземский определяет свое первое произведение как роман-искушение (другие шесть книг мыслятся в иных жанрах), потому что уверен: искусство произошло от слова «искушать». Поэтому и роман-искушение: «Искушение не только своего читателя, но, прежде всего, самого себя, потому что если ты не искушаешься, ты не художник, ты не писатель. Но вот в вопросе о цели этого искушения среди художников нет единства. Для меня она в том, чтобы, пройдя через искушения, познать себя и, по возможности, очистить душу. Я убежден, что искусство по-прежнему существует для той цели, которую сформулировал еще Данте: для того чтобы через ад и чистилище провести людей к свету, к Раю, к Богу. Об этом писал и Достоевский, считавший творчество попыткой, разгадывая тайну человека, прийти к истинной Красоте — Красоте Христовой. Разгадывать тайну человека и обрести рай — этот путь я считаю истинным».Из слов Юрия Вяземского становится более менее понятно, чем искушается автор. А что за искус приготовлен для читателя? Несмотря на то, что евангельская тема преподносится читателю максимально доступно и занимательно (видимо, из-за этого у некоторых читателей сложилось впечатление, что автор не очень бережно относится к Евангельскому тексту, другие увидели неточности в описаниях людей, их одежды, третьи отмечают лексические огрехи в словах героев произведения), до конца понять роман может только человек, который всерьез, как и сам автор, задумался над философскими вопросами жизни, пытается заглянуть в себя, чтобы понять свой путь В этом смысле роман «Мастер и Маргарита» (еще одна группа читателей утверждает, что Булгаков «выглядывает» у Вяземского на каждой странице, но этого влияния автор и не скрывает) имеет больше читателей, в том числе и не увлекающихся изучением Евангелия. Опять же, как признается водном из многочисленных интервью Юрий Вяземский, — замысел цикла романов «Сладкие весенние баккуроты» появился вместе с вопросом: почему Иуда поцеловал Христа — там, на месте ареста? «Это совершенно загадочная вещь. В Гефсиманский сад за Христом пришла толпа людей. Стояла лунная ночь, горели факелы, все было прекрасно видно, и, возможно, половина из пришедших точно знала, кто именно здесь Иисус. Он был как на ладони, и достаточно было просто привести их. Зачем надо было подходить, целовать Его? Причем, как мне объяснили знающие толковники, в одном из евангелий употреблен греческий глагол, который означает не просто поцелуй, но поцелуй громкий, чмоканье. Он Его, простите, чмокнул, и сразу Христос задает Свой вопрос Иуде: «Поцелуем ли предаешь Меня?» — поясняет автор. События Страстной недели в романе-искушении разворачиваются перед читателем в трех разных измерениях, с трех точек зрения: глазами учеников Христа, глазами иудейских религиозных лидеров и глазами римской администрации (прежде всего, конечно, Понтия Пилата). Апостолы спорят между собой и пытаются понять, кто их учитель? что такое добро и зло? красота? свет? Конечно, в этот спор неизбежно вовлекается и читатель, чего собственно и добивается автор. А чтобы иметь на руках веские аргументы для доказательства своей позиции, он — читатель — должен хорошо помнить первоисточник, текст Евангелие, который позволит выстроить систему координат и послужит ключом для успешного понимания романа. В противном случае, чтобы не «заблудиться», лучше сначала прочесть Священное Писание.
Юрий Вяземский посвятил одному дню из Евангелия целый роман
Приблизительное время чтения: 8 мин.
В нашей рубрике друзья «Фомы» выбирают и советуют читателям книги, которые – Стоит прочесть.
Книгу рекомендует ректор Курской духовной семинарии, кандидат филологических наук архимандрит Симеон (Томачинский)
Книгу Юрия Павловича Вяземского, в которой речь идет о последних днях земной жизни Спасителя, я читал в начале Страстной седмицы.
Помню, как, следуя за повествованием, все больше и больше проникался атмосферой событий, которые христиане проживают каждый Великий пост. Проработка характеров, интрига, повороты сюжета, язык — все это на высочайшем уровне и не дает оторваться от чтения. Повествование в книге следует евангельскому рассказу, но при этом многие персонажи романа остаются за рамками того, о чем мы читаем в Евангелии, и здесь вполне возможны художественный вымысел и авторская трактовка событий. Это очень удачный пример творческого подхода писателя, который сочетается с верностью евангельскому повествованию. Я бы рекомендовал эту книгу для того, чтобы глубже понять атмосферу того времени и попытаться найти ответы на вопросы: в чем пружины той интриги, которая крутилась вокруг Пилата, Синедриона и окружающих Христа людей? в чем были главные интересы разных партий? почему и как произошло, что беззаконный суд приговорил к смертной казни Спасителя мира?
Кстати, мне кажется, что книга было бы интересна не только взрослым, но и подросткам.
Автор
Юрий Павлович Вяземский — писатель, телеведущий, кандидат исторических наук, заведующий кафедрой мировой литературы и культуры факультета международной журналистики МГИМО.
Год и история создания
Роман «Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник» был опубликован в 2008 году. На написание книги Вяземского вдохновил булгаковский роман «Мастер и Маргарита», который он считает «чудовищно антиевангельским». Однако самого Булгакова Вяземский называет своим учителем и мастером слова и находит удачным созданный им образ Иешуа Га-Ноцри. Вяземскому захотелось самому написать роман на евангельскую тему и написать иначе, чем это сделал булгаковский Мастер.
О чем книга?
В романе описаны события одного дня — Страстного понедельника, в который, согласно евангельскому повествованию, Иисус Христос изгнал торговцев из Иерусалимского храма, проклял бесплодную смоковницу и рассказал притчи о двух сыновьях и злых виноградарях.
В своем повествовании автор старается не отходить далеко от текста Евангелия. Например, притчи в романе являются точной передачей притч из Евангелия от Матфея. Автор романа прибегает к более серьезной художественной обработке тех образов и сюжетов, которые не так подробно прописаны в евангельском тексте, например, фигур некоторых апостолов. Образ же Христа и Его слова у Вяземского чаще всего передаются другими героями, а Его собственные высказывания в точности повторяют евангельский текст.
В романе можно выделить три сюжетные линии, в которых по-разному находят преломление события Великого Понедельника: видение происходящих событий глазами учеников Спасителя, фарисеев и представителей римской власти в Иудее, в первую очередь Понтия Пилата. Смысловой центр текста — разговоры и споры учеников Христа между собой. Они пытаются понять, кем же является Тот, Кому они верят и за Кем они идут.
«Вяземский нашел те приемы, которые позволяют говорить с читателем о Христе, не впадая ни в догматизм, ни в легковесное фантазирование»
Интересные факты
Эпиграф романа соотносится с заглавием книги Вяземского и является отсылкой к эпизоду ершалаимской главы романа «Мастер и Маргарита», в котором Понтий Пилат берет у Левия Матвея пергамент, где тот записывал слова Иешуа Га-Ноцри: «Ему удалось все-таки разобрать, что записанное представляет собою несвязную цепь каких-то изречений, каких-то дат, хозяйственных заметок и поэтических отрывков. Кое-что Пилат прочел: “Смерти нет… Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты…”». Как признается сам автор, именно эти строки и побудили его написать книгу.
Баккуроты — это небольшие съедобные скороспелые плоды смоковницы (инжира), которые появляются раньше «основных», спелых. В Евангелии на проклятой Иисусом смоковнице не было никаких плодов.
«Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник» — это первый роман задуманного Вяземским цикла из семи книг, каждая из которых посвящена одному из дней Страстной недели: с Великого Понедельника по Христово Воскресение.
Книга имеет жанровую особенность, которую определил сам автор: это «роман-искушение». Вяземский комментирует это так: «…когда люди говорят о том, что искусство произошло от слова “искушать”, я с ними абсолютно согласен, потому что искусство вообще для этого существует. Это — искушение, потому и мой роман называется прямо: роман-искушение. Искушение не только своего читателя, но прежде всего — самого себя, потому что, если ты не искушаешься, ты не художник, ты не писатель. Но вот в вопросе о цели этого искушения среди художников нет единства. Для меня она в том, чтобы, пройдя через искушения, познать себя и, по возможности, очистить душу».
Большую часть романа составляют диалоги героев. Основные их участники — Филипп, Фаддей и Толмид (Нафанаил) — представители разных религиозно-философских течений: гностицизма, буддизма и зороастризма. Этот прием помогает автору лучше показать мотивы того, почему эти люди последовали за Спасителем.
. Иуда, смотри!
Отрывок из книги Юрия Вяземского «Сладкие весенние баккуроты»
в а человека сидели на горе под старой маслиной перед лицом заката. Один был необыкновенно красив, другой — поразительно уродлив.
Уродливый был весь освещен солнцем. Другой же сидел ближе к маслине, и тень от ствола наполовину закрывала его лицо. Но и по освещенной половине можно было заключить, что человек этот красив и даже очень красив.
Урод смотрел на солнце, и оно отражалось в его белесых, влажных глазах навыкате, словно в двух маленьких зеркалах…
Молчали. Затем уродливый шумно вдохнул и взволнованно выдохнул из себя:
Красавец и бровью не повел. Левый его глаз хоть и был направлен в сторону солнца, однако был словно задернут шторкой. Человек смотрел в глубину себя, а шторка на глазах служила для того, чтобы никто не мешал ему разглядывать свои мысли.
— Я много видел закатов, — неуверенно и в то же время вдохновенно продолжал уродец. — Ты знаешь, я люблю ими любоваться… Но такого я никогда не видел!
И снова красавец не ответил. И лицо его оставалось неподвижным.
…Прошло не менее минуты, прежде чем красавец произнес:
— Закат как закат. Что в нем необычного?
Красавец повернул наконец голову. Вторая половина его лица вышла из тени, и красота явилась теперь вполне — редкостной красоты лицо с поразительно правильными и соразмерными чертами, словно оно создавалось по лучшим художественным образцам. Ни малейшего недостатка.
Завеса с глаз красавца спала, и на собеседника устремился внимательный и грустный взор.
Урод сперва смутился, потом виновато и благодарно улыбнулся и сказал:
— Обычно, когда солнце садится, света становится всё меньше и меньше. Небо грустнеет и выцветает. Сумрак наползает на землю…
А тут… Смотри, какое яркое и радостное небо! Город искрится и сверкает, как при восходе! И вокруг нас такая ясность, такая четкость! Видна каждая травинка, каждая веточка на маслине…
Он призывал своего собеседника оглянуться вокруг и восхититься этой непривычной красотой…
— Всё дело в Красоте. И именно Красота спасет мир. Потому что это не только Красота… Обычно, когда я смотрю на закат, он подавляет меня. Я любуюсь им, я глаз от него не могу оторвать, но он словно прижимает меня к земле, мне становится грустно и одиноко. Но сегодня у меня совершенно другие ощущения. Потому что я встретился наконец с другим закатом и с другой красотой. И эта красота не подавляет, а возвышает. Даже я, урод, чувствую себя красивым. Даже когда сижу с таким действительно красивым человеком, как ты, Иуда.
Иуда никак не откликнулся на этот комплимент, и лицо его не выразило никаких эмоций. А Филипп радостно объявил:
— Начну с Красоты. Это ведь не случайно, что Он родился в Галилее. В Назарете жил, а потом переселился в Капернаум, который еще красивее Назарета и, на мой взгляд, самый красивый город во всей Палестине. Именно там, среди красоты природы, должен был явиться Он, Красота Воплощенная. Помнишь, в Ефраиме мы спорили о том, куда Он пойдет дальше. Мы с Андреем полагали — в Десятиградие и дальше в Кесарию к язычникам. Даже Петр не знал. И только Иоанн догадался: в Иерусалим! На Пасху! А Зилот объявил, что ни за что не пустит Его в Иерусалим и силой задержит, если Он не послушается… Ты понимаешь, о чем я говорю? Он выбрал самый красивый праздник! И самое прекрасное время года — цветущую весну.
— Смотри дальше, — возбужденно продолжал Филипп, хотя Иуда никуда не смотрел и глаза его были закрыты. — Из Ефраима в Город ведет прямая и скорая дорога. Но Он зачем-то пошел обходным путем и сперва направился в сторону Иерихона. Зачем, спрашивается. Ты помнишь, Иуда, какая удивительная красота нас встретила, словно вылилась нам навстречу и обняла нас?! Этот пальмовый лес, через который мы проходили. Бальзамовая роща, запах которой мне до сих пор удается сохранить в памяти… А замечательные розовые сады! И паломники, которые выстроились вдоль дороги, чтобы встретить Его и нас. Как прекрасны были их лица. Ведь Он специально выбрал этот путь, чтобы мы двигались среди красоты, и красота эта всё возрастала и возрастала на наших глазах, как бы свидетельствуя о том, что Он хочет нам сказать…
А Лазарь! Ты когда-нибудь видел его таким красивым, каким он предстал перед нами вчера и каким он был сегодня? Когда я вошел в горницу и увидел его рядом с Учителем, я сперва подумал, что это Иоанн…
Я хочу сказать, что Он не только исцеляет людей, не только воскрешает из мертвых, — Он им возвращает красоту! И эта красота становится всё более чистой и яркой! Чем дольше мы остаемся с Ним, тем сильнее преображаемся даже внешне …
Отрывок публикуется в сокращении, заголовок дан редакцией
Художник и тайна
Приблизительное время чтения: 25 мин.
Юрий ВЯЗЕМСКИЙ: «Я не могу быть уверен даже, нужна ли эта череда новых романов о Евангелии. Но мне хочется надеяться, что если этот труд — роковая ошибка, то Бог не даст мне ее совершить».
Предисловие редакции к этому интервью смотрите здесь.
Справка «Фомы»: В издательстве «Рипол-классик» издан роман Юрия Вяземского «Сладкие весенние баккуроты». Это первый роман из задуманного Вяземским цикла. Всего предполагается семь романов, каждый из которых посвящен одному из дней Страстной недели, с Великого Понедельника по Воскресение Христово. По жанру это историческая проза, при том написанная с христианских позиций. Задача такой сложности до сих пор в художественной литературе не только не была решена, но даже и не ставилась. Разумеется, попытка Вяземского – это немалый риск, но, судя по первому роману, автор способен справиться со своим грандиозным замыслом.
Повествование четко разделяется на три линии. Одни и те же события даны глазами учеников Христа, глазами иудейских религиозных лидеров и, наконец, глазами римской администрации (прежде всего, конечно, Понтия Пилата). Но если грызня Синедриона с римской оккупационной властью создает художественную интригу и обеспечивает тем самым «эффект присутствия», то смысловой центр романа – это, безусловно, споры апостолов между собой. Главное, что они в своих спорах пытаются понять – кто же такой их Учитель. Пророк? Ангел? Сын Божий? Фактически, в их спорах озвучиваются все господствовавшие в дохристианскую и раннехристианскую эпоху духовные течения: тут и буддизм, и дуализм, и неоплатонизм. Можно, конечно, спорить, насколько правомерно влагать все эти концепции в уста апостолов, но не будем забывать: перед нами художественное произведение, и цель его – не нарисовать фотографически точную картину реальности, а передать глубинный смысл событий и заставить читателя задуматься: как лично он воспринимает Христа.
Но, безусловно, никакой художественный текст не может заменить собою Священное Писание, и роман Юрия Вяземского – это еще один повод вновь перечитать Евангелие.
Юрий Павлович, Ваш роман «Сладкие весенние баккуроты» в любом случае будут сравнивать со знаменитым булгаковским «Мастером и Маргаритой». Как вообще складывались Ваши отношения с Булгаковым?
В 1966 году, когда я был еще маловерующим человеком, то есть верующим, но неопределенно, я увидел в журнале «Москва» роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Я его моментально прочел, но мне кто-то сказал тогда, что у Булгакова есть такой роман, посвященный именно и только евангельской теме, но якобы в журнале из-за цензурных соображений дают отрывки. И что если уже появился «Мастер и Маргарита», то, возможно, роман про Понтия Пилата также скоро будет опубликован целиком. Потому я очень огорчился, узнав, что такого произведения нет и что он никогда опубликован не будет.
С тех пор прошло много времени, и я понял, что и не надо, чтоб такой роман был у Булгакова. Прошло еще больше времени, мне надо было креститься, надо было стать христианином, в общем, думающим и знающим нечто о Церкви, для того чтобы понять: «Мастер и Маргарита» — это, конечно, сочинение чудовищно анти-евангельское. Хотя мой учитель по-прежнему именно Булгаков. В каком-то смысле он меня учил, как писать сам текст, я даже его неоднократно перепечатывал, переписывал для себя и пытался проникнуть в ткань его повествования, как создавался этот (я даже придумал название для него) «солярный стиль». Но я понимаю, что, конечно, Иешуа — это Иешуа, а не Христос. И что Иешуа — от Воланда. А Христос… Его не надо трогать, Его невозможно описать. Великий Леонардо да Винчи, когда творил свою фреску «Тайная вечеря», в Милане испытал один момент, когда он был в ужасе. Он очень хорошо поработал над образами апостолов, но с ужасом себе признавался: «Как же я буду писать Христа, ведь я не могу написать лучше, чем уже написал учеников. » Конечно же, ему было необходимо написать Христа, потому что это закон живописи. А в литературе, в кино — зачем туда, на Христа, наводить фокус?
А почему Вы убеждены, что роман Булгакова — именно анти-евангельский?
Да там буквально каждая строчка анти-евангельская: Мастер так задумывал — все, что есть в Евангелии там прямо отрицается контекстом. Иуда — не ученик, Иешуа входит через иные ворота, и Голгофа расположена вовсе не там. И самая страшная фраза: что ходит тут один, с козлиным пергаментом, пишет-пишет, я посмотрел, что он там записывает — и никогда я такого не говорил; я попросил его: сожги это… То есть вы представляете: Христос предлагает Левию Матфею сжечь Евангелие! При том что рукописи не горят, как утверждается в романе…
Но несмотря на все это (еще и время такое было совершенно антихристианское, воинствующее, языческое), все равно в этом романе от Иешуа Га-Ноцри шла какая-то удивительная сила любви, добра, справедливости; именно сила, перед которой сгибался и Понтий Пилат, и голова у него проходила. И все сгибались перед этой великой силой. И я ощутил эту силу христианства, силу пришедшего Христа — вопреки всему. Получилось, что даже Воланд тогда «работал» против атеистов…
Евангелие и художественная литература
А сколь часто литература вообще обращается к евангельской теме? И зачем?
По моему убеждению, с тех пор как появилось Евангелие и с тех пор как оно вошло в плоть и кровь народов Европы, любое крупное произведение в литературе так или иначе обращено к евангельской основе. И все яркие образы, которые существуют в европейской литературе (к ней я отношу и русскую литературу), в каком-то смысле апостольские и предапостольские.
Это и Михаил Булгаков с его «Мастером» — романом, которым я восхищен и который вдохновляет и одновременно заставляет писать о евангельской истории не так. Писать иначе, чем написал герой Булгакова, Мастер.
Это, конечно же, Достоевский — «Легенда о великом инквизиторе». Христос, Которому великий инквизитор начинает исповедоваться и выплескивать всю ту ересь, накопившуюся в Нем, весь тот ужас и боль, которые в Нем кричат. Христос там молчит, не говорит ни одного слова. И это на меня произвело впечатление: вот этот молчащий Иисус, который заставляет человека говорить, выворачивает его на кровоточащую изнанку.
Это «Иуда Искариот» Леонида Андреева, мерзкое, рвотное сочинение. Тем более рвотное, что я понимаю: написал его мастер, мастер слова, одаренный, талантливый человек. Но сочинение его — больное, бредовое. Поэма «Двенадцать» Александра Блока и непременно рядом с этой великой поэзией — его запись из записной книжки: «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы „не достойны“ Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой». Запись эту оставляет уже почти раненный безумием Блок в своей записной книжке, причем «другой» написано с большой буквы. «В белом венчике из роз, впереди Исус Христос», — пишет поэт и чуть ли не на следующий день оставляет в дневнике: «Это Другой, я знаю».
Это рок-опера «Jesus Christ Superstar», которая, конечно, сейчас уже довольно смешно звучит (я имею в виду, в первую очередь, не музыку, а либретто). Но дело в том, что в то время, когда отец приехал из поездки в Америку, в конце шестидесятых (я в школу еще ходил), она тоже на меня очень повлияла. Понимаете, тогда был тотальный голод на слова о Евангелии, слова о Христе, апостолах и о том, что происходило в Иерусалиме. И это тоже был некий, так сказать, популярный, музыкальный, но — свет.
Из кино мне, пожалуй, ближе всего фильм Дзефирелли. И был еще такой американский фильм, достаточно давний, «The Greatest Story Ever Told», где Макс фон Зюдов играл Христа. Там меня особенно поразила сцена хождения по водам. Мне показалось, что там был найден прием, которым я очень рассчитываю далее пользоваться. Как Иисус идет по воде, прямо не показано: камера «уезжает» на толпу, которая стоит на берегу и показывает то, что в кино называется отраженной реакцией. Как толпа приходит в изумление, и по глазам, и по вздрагиванию людей, по тому, как они кидаются друг к другу, видно, что Он — идет. А само чудо не показывается. Потому что снять идущего по воде Христа даже сейчас, при кинематографической супертехнике невозможно, это будет профанация, это не будет чудо; а чудо художник, по-моему, должен искать именно в глазах людей, которые чудо видят.
Как рождается Замысел
А как у Вас возникла идея написать роман на евангельскую тему?
Однажды, перечитывая «Мастера и Маргариту» Булгакова, я обратил внимание на простую, но странную фразу, вычитанную Пилатом в записях Левия Матвея: «Смерти нет… вчера мы ели сладкие весенние баккуроты». Я очень заинтересовался, а что же они ели. Нашел ответ в комментариях, не помню сейчас уже точно у кого, кажется, у Фаррара в «Жизни Иисуса Христа». В пояснении к евангельской сцене с проклятием смоковницы, разъясняется, что на некоторых смоковницах, иначе говоря, фигах, появляются беленькие, маленькие фиги-скороспелки, которые люди весной срывают и употребляют в пищу. Вот эти скороспелки, которые еще не стали собственно фигами, не стали смоквами, — они-то как раз баккуротами и называются. Это действительно сладкие, весенние баккуроты. Но на той, проклятой смоковнице не было даже этих плодов.
И отсюда, из этого поиска, родилось название моего романного цикла — «Сладкие весенние баккуроты». Впрочем, это лишь часть названия, поскольку каждый роман должен быть посвящен одному из дней Страстной седмицы, и потому на первой книге значится: «Сладкие весенние баккуроты. Великий Понедельник».
А для какого читателя Вы этот роман писали?
В тот момент, когда у меня появился замысел, я не особенно думал (да и сейчас не особенно думаю) о читателе, о какой-то миссии, проповеди… Нет! Надеюсь, это не будет воспринято как чистый эгоизм, но я не могу думать об абстрактной аудитории. Конечно же, мне нужен читатель, но и читателя я представляю не как некоторую социологическую группу и тем более толпу — но как нескольких близких и важных для меня людей. Принципиально не сколько читателей и зрителей, но — каких именно, что они, выслушав меня, посмотрев, прочитавши, обнаружат во мне. Каким я увижу себя, отразившись в их «зеркале».
Евангелие и путь художника
Для многих тут остается непонятным и спорным один принципиальный вопрос. Зачем при существовании Евангелия художнику пытаться делать то, что лучше, чем в Евангелии, сделать, наверное, нельзя?
До конца я и сам этого не знаю. Я пытаюсь объяснить это тем, что существует, по моему мнению, три вида познания: религиозное, художественное и научное. Евангелие — это святая книга, книга словесно чрезвычайно скупая, потому что каждое слово там наполнено такой силой, что иногда мороз по коже.
Я помню, в одном из любимейших моих стихотворений Пастернака Гамлет говорит: «На меня наставлен сумрак ночи / Тысячью биноклей на оси»… И — слушайте дальше: «Если только можешь, Авва Отче, / Чашу эту мимо пронеси». Первая часть, про сумрак ночи и бинокли, это художество, это, так сказать, выражение самого себя. А дальше вдруг начинает звучать евангельское слово, которое сильнее всех слов, прежде всего потому, что внутри себя оно скрывает Слово неизреченное. Поэтому, естественно, что же может лучше Евангелия свидетельствовать о Христе? Думаю, только сам Христос, но тут мне трудно рассуждать, об этом могут свидетельствовать только те святые люди, которым Он являлся, с которыми Он разговаривал. Но, помимо этого, есть все же и художественный путь познания, там свидетельствуешь только о себе, о своем, о своих ближних; это — попытка понять себя, заглянуть в себя. И увидеть, каким путем ты идешь: Петра, Фомы или Иоанна; где в тебе и насколько в тебе сидит Иуда, и какого цвета у твоего Иуды глаза, какие волосы, и как часто ты на дню бываешь Иудой, и не страшно ли тебе им быть… У искусства просто совершенно другой путь.
Но как этот путь соотносится с главным в жизни христианина — с познанием Бога, со стяжанием Духа Святого? И не видите ли Вы тут для себя как для христианина каких-то духовных опасностей?
По моему убеждению, существует три пути к Истине, к Тайне и Правде. Это, в принципе, все одно и то же: скажем, наука идет к Истине; художник — к Правде, ну а мистик, молитвенник, аскет, человек, не уходящий от религии, идет, конечно же, к Тайне, и если мы будем читать великих отцов Церкви, то мы можем встретить у них описание именно этого движения к тайне. И главного ощущения, что по мере того, как к ней приближаешься, она не перестает быть Тайной.
Я иду именно художественным путем; это дорога, которая не ведет к храму, потому что к храму может вести, на мой взгляд, только один путь — религиозный, мистический. И тут не до художеств, не до искушений, потому что и жизнь сама по себе часто трудная, да и лукавый не дремлет. И достаточно для людей тех искушений, которые они получают с его стороны. Но как художнику, мне бы все же хотелось, конечно, идти дорогой, по меньшей мере, параллельной; мне хотелось бы, чтоб на этом пути поиска себя и разгадывания тайны человека (ни в коем случае не Бога (!), потому что разгадывание тайны Бога на другом пути делается) я хотя бы не очернил тот великий святой путь, который ведет к храму, не отверг его и не зашел бы слишком далеко в сторону.
При этом, когда люди говорят о том, что искусство произошло от слова «искушать», я с ними абсолютно согласен, потому что искусство вообще для этого существует. Это — искушение, потому и мой роман называется прямо: роман-искушение. Искушение не только своего читателя, но прежде всего, самого себя, потому что если ты не искушаешься, ты не художник, ты не писатель. Но вот в вопросе о цели этого искушения среди художников нет единства. Для меня она в том, чтобы пройдя через искушения, познать себя и, по возможности, очистить душу. Сейчас со мной, вероятно, не согласится подавляющее большинство моих коллег по художественному цеху, но я убежден, что искусство по-прежнему существует для той цели, которую сформулировал еще Данте: для того чтобы через ад и чистилище провести людей к свету, к Раю, к Богу. Об этом писал и Достоевский, считавший творчество попыткой, разгадывая тайну человека, прийти к истинной Красоте — Красоте Христовой. Разгадывать тайну человека и обрести рай — этот путь я считаю истинным.
Ключевое время человечества
Многие Ваши читатели, возможно, будут шокированы тем, как Вы позволили себе домысливать образы апостолов. Ведь для христианина апостолы — это прежде всего святые, с которыми мы находимся в молитвенном общении. А тут вдруг такие вольности.
Несомненно, когда пространством художественного произведения становится Евангелие, возникает масса вопросов. Не только вопросов читателей к художнику — но прежде всего, вопросов художника к самому себе. Отчего я смею домысливать образы апостолов, почему так важны для писателя или режиссера Мария Магдалина, Пилат, Иуда? У меня нет однозначных ответов на эти вопросы. И думаю, человек, который говорит: я точно знаю, что хотел изобразить в произведении, либо лукавит, либо недостаточно умен. Я этого не знаю. Но я понимаю проблему, и у меня есть свой ответ на нее.
Сначала я определил бы тот предел, дальше которого я не смею двигаться в своем художественном поиске. Моя позиция заключается в том, что святые апостолы, какими мы их воспринимаем, молясь, — это те апостолы, на которых снизошел Святой Дух в день Пятидесятницы. Это как бы первая стадия, начиная от конца. Вторая стадия — те же святые уже люди, которым после Воскресения является Христос. Если же мы сдвигаемся еще на два дня от конца к началу, оказываясь в пятничной ночи рядом с ними, то увидим страшное: за исключением апостола Иоанна, все остальные бежали, Петр отрекся, никто из апостолов не помнит даже об обетовании Христа воскреснуть на третий день, никто не верит…
Вообще, семь дней Страстной седмицы, мне кажется, ключевое время. Ключевое для всего человечества: даже не просто время — это сгусток времен, которые сошлись в этой единственной неделе. Потому что тогда все было сказано и о прошлом, и о настоящем, и о будущем, и такого сгущения времени, как на Страстную неделю в Иерусалиме, думаю, никогда не было. И Страстная неделя для меня, как для верующего человека, творится каждую неделю: Воскресенье, когда Он вошел в город, дальше — через Понедельник и Вторник к Среде предательства Иуды, потом — Четвергом Тайной Вечери к Пятнице Распятия, и далее — от тихой Субботы к радости Воскресения Христова, к Пасхе, и одновременно, вновь тот же Вход в Иерусалим… Эти семь дней заключают в себе все. И пытаясь понять путь человека к Богу, я позволил себе написать так, что мои герои несут в себе также все догадки и заблуждения о Боге, все возможные ереси в христианстве, и даже вообще все главные религиозные традиции. Ведь Христос притянул к себе совершенно различных людей, верующих, безусловно, и уже идущих за Ним в течение нескольких лет, но людей еще совершенно иных, нежели те святые, каким молится наша Церковь. И художественный путь познания тут мне кажется возможным и не кощунственным.
Хотя остаются три апостола, которых я с самого начала не дерзаю ставить в этот художественный ряд. Те, которые восходили со Христом на гору Ермон (или на Фавор, как традиционно считается) и видели преображенного Христа в блеске света, названного фаворским, — Петр, Иаков и, конечно же, Иоанн.
По моему глубокому ощущению, Иоанн изначально преклонялся перед той Тайной, с которой он соприкоснулся. Во всяком случае, я таким его вижу. Именно он был любимым учеником Христа. Иоанн был самым молодым, и он ближе всех к тому ребенку, который поставлен был Христом перед апостолом. Он в детской чистоте своей боялся ответить на вопрос, кто же такой Христос, зачем Он пришел, и поэтому Иоанн был так близок к Иисусу. Как древний Сократ, древний уже даже для апостолов, знал лишь то, что ничего не знает. Все же остальные, по-моему, были убеждены, что понимают, зачем Иисус пришел, имели каждый какую-то свою концепцию. И страшную концепцию, видимо, имел Иуда, и я хочу в образе Иуды рассказать о страшной трагедии, которую пережил этот человек.
Иуда: проклятые вопросы
Вы тут явно не первый — по-своему понять Иуду пытались многие писатели и мыслители. Чем отличается Ваш подход?
Как мне представляется, Иуда — это не примитивный ублюдок Андреева, не корыстный красавец-подлец булгаковского Мастера.
Вообще весь этот «сериал» родился из-за Иуды, у меня замысел этот появился, когда я однажды себе задал вопрос: почему Иуда поцеловал Христа — там, на месте ареста? Это совершенно загадочная вещь. В Гефсиманский сад за Христом пришла толпа людей. Стояла лунная ночь, горели факелы, все было прекрасно видно, и, возможно, половина из пришедших точно знала, кто именно здесь Иисус. Он был как на ладони, и достаточно было просто привести их. Зачем надо было подходить, целовать Его? Причем, как мне объяснили знающие толковники, в одном из евангелий употреблен греческий глагол, который означает не просто поцелуй, но поцелуй громкий, чмоканье. Он Его, простите, чмокнул, и сразу Христос задает Свой вопрос Иуде: «Поцелуем ли предаешь Меня?»
Это особенно будет видно в той же самой Гефсимании, когда они приходят арестовывать Иисуса в Гефсиманский сад — громадной толпой, освещая себе дорогу, а не было никакой необходимости освещать дорогу факелами, хотя было полнолуние, при оружии: и римляне, и храмовые стражники, и какой-то сброд, видимо, с рогатинами. И эта многочисленная и вооруженная толпа, согласно одному из евангельских свидетельств, бросается на землю, когда Он заговаривает с ними. «Как на зверя вышли вы на Меня», — говорит им Христос. Но их страх вызван тем, что они боятся мести пророка — мести самого Илии.
Но вернемся к Иуде. Когда я задумался о нем, как-то потянулась ниточка, вместе с ней побежали другие вопросы, вопросов было много, и некоторые из них удивительно страшные: почему, если это Твой ученик, Ты доводишь его до края, почему Ты почти приказываешь ему на Тайной вечере: «Иди и делай, что задумал»? Ведь можно и так посмотреть на происшедшее: Иисус берет, обмакивает хлеб, дает Иуде, как бы напутствуя его, посылая предать, и что такое Иисус, что такое христианство без крестной жертвы. И в пророчествах записано, что из учеников кто-то должен предать, еще в древних текстах библейских…
Отсюда, из этих вопросов, напрашивается художественное решение, которым соблазнились некоторые писатели: версия о том, что Иуда был специально послан Христом и предавал Его с благословения самого Иисуса. Это какое-то, простите за резкость, и все же, — импотентное решение. Это и слишком примитивно просто и примитивно подло. И принимая такое решение, они, на самом деле, уходят от существа вопроса. Потому что тот, кто встает в их представлении на место Христа, это Другой. Все тот же парадокс Блока — подставление другого на место Христа. И все сразу ясно: этот Другой, конечно, нехороший, он Иуду погубил, он Иуду подставил… Но только это уже не Христос! Тут только чуть поскреби — сразу увидишь: революционный матрос, великий инквизитор или нарядившийся под Христа Сергей Безруков, замечательный актер, но не Христос.
Каждый художник, задумываясь над образом Иуды, пытается найти решение. Это трудно. И не знаю, будет ли принята читателем моя попытка найти ответы. Но вопросы существуют, в той или иной мере они обращены к каждому из нас. Они будут волновать. Пусть это Промысел, и вот, Крестная Жертва принесена — но почему Господь милосердный не останавливает самоубийство Иуды. Ведь как только Христос испустил дух на Кресте, «мертвые вышли из гробов» и их, согласно Евангелию, встречали и видели в городе. Раз они воскресали, почему этого ученика, уже раскаявшегося, швырнувшего деньги за предательство прочь, нельзя было спасти. Почему, когда Бог распят на Кресте, Иуда обязательно должен погибнуть на другом дереве, по одному из преданий, на той самой проклятой Иисусом смоковнице, на которой вовремя не созрели те самые сладкие весенние баккуроты, давшие заглавие моим романам. Я думаю об этом в себе и для себя. Но я остаюсь уверен в одном: в безграничном милосердии Бога ко всем, без исключения.
Пилат: отчего болит голова
А зачем романистам нужен Понтий Пилат?
Мне кажется, на это есть две причины. Но прежде, чем поговорить об этом, хочу сделать одну существенную ремарку. Пилата принято представлять человеком старым. Очень характерно, что в последней экранизации «Мастера и Маргариты» любимым мною Владимиром Владимировичем Бортко его играет ныне покойный замечательный актер Кирилл Лавров. Но в такой должности седой и преклонных лет человек оказаться не мог, эта должность не для него. Префект (именно префект, а не прокуратор: прокуратор не совсем точное наименование для этого поста) Иудеи — и по статусу, и по ситуации (теперь сказали бы о «взрывоопасной обстановке в регионе») — человек тридцати-сорока лет, по тем меркам, также человек уже очень и очень зрелый, но пока что не старец. Энергичный, способный быстро реагировать на ситуацию.
Это, мне кажется, замечание важное. Но вернемся к вопросу — почему он так интересен художнику. Мне видится тому две причины.
Первая: Пилат — образ несостоявшегося апостола. Впрочем, путешествуя по Египту я слышал от тамошних христиан-коптов о том, что правитель Иудеи принял-таки христианство вместе со своей женой Клавдией Прокулой (в одном из Евангелий есть рассказ о страшном сне, который она видела накануне суда над Христом и о ее попытке остановить казнь). Это коптское предание не входит в основное русло основной церковной традиции. Но тут без сомнений есть важный и серьезный вопрос. Ведь Пилат стоял со Христом лицом к лицу, он безусловно нечто почувствовал, он умывал руки и обращался к народу, пытаясь освободить своего Пленника. Что ему помешало пойти за Христом?
Ответ для меня кроется в той особенности эпохи, о которой большинство романистов и режиссеров, пишущих и снимающих на евангельскую тему, почти забывают. Но Иисус родился в момент величия и расцвета Рима. Это помнил и очень хорошо ощущал Данте, который даже считал, что «Мариинский корень», то есть предки-основатели рода Пресвятой Девы Марии, зародился именно в год основания Рима. Два корня, духовный и политический, проросли одновременно, и оба, по Данте, были человечеству необходимы — чтобы в одно и то же время из него как бы засветило два солнца и сверкнули два меча: римский и христианский. Это, быть может, мысль спорная, она тесно связана вообще с католическим сознанием, но задумаемся о другом: что такое Иерусалим времен Христа (несмотря на то, что это был большой город, а небольшой народ Иудеи не раз оказывался серьезным борцом)? Иерусалим воспринимался все же лишь как задворки величайшей Римской империи. Империи, опиравшейся на уникальное римское право, имевшей мощную государственную систему, покрытую сетью дорог, некоторые из которых служат и поныне. С «живым богом», обожествленным императором Тиберием во главе; с величайшим «богом» Августом, «который сияет на небесах», и божественным Юлием. Рим — это была величайшая культура, величайшая квинтэссенция власти. Огромная империя родилась незадолго до Рождества Христова, и почти сразу в мир шагнул Спаситель. И одновременно появились на земле: «бог» Рима — и Бог в образе неимущего Сына Человеческого.
Он был занят, и здесь вот звучит эта, уже страшная булгаковская фраза о бессмертии. Какое бессмертие получил Пилат? Вопрос… Я недавно был в Швейцарии, там напротив Люцернского озера есть гора, похожая на дракона, и называется она Пилатус. Говорят, что там, в полнолуние, в определенные весенние дни бродит одинокая тень… Таких гор, я думаю, довольно много по всему земному шару.
Христос: прикосновение к Тайне
Ну и самый сложный, быть может, вопрос. Вам пришлось в романе описывать и Христа. Какие барьеры у Вас при этом возникли?
Мы уже говорили о некоторых произведениях, в которых присутствует Его фигура. И говорили, что иногда под Его именем на сцену выступает вовсе не Иисус Христос, а Другой. И не хотелось бы осознать это уже после, когда поэма написана и остаются лишь записные книжки и поздние признания. И также совершенно для меня немыслимо приписывать Спасителю какие-то сочиненные мысли или слова.
Я для себя сразу и категорически отверг возможность того, чтобы Христос говорил теми словами, которые я не могу прочесть в Евангелиях. Не в разговорах и воспоминаниях других людей, других героев. Потому что когда человек начинает о чем-то рассказывать, он уже имеет право на свою авторскую интерпретацию, он может приписывать разные слова тому, о ком говорит. Мы с вами беседуем за чаем — и потом я буду вас, моих собеседников, совсем иначе пересказывать. Потому что мне так послышалось, я так его понял, а запись я не вел.
Но когда идет авторский текст, когда на сцену текста выходит Христос — Он будет произносить только те слова, которые есть в Евангелии. За собой я могу оставить лишь некоторое право на уточнение перевода или выбор из вариантов цитирования одного из евангелистов. Когда Иисус говорит, то я даже выбором заглавного шрифта выделяю Его речь.
Для меня смысл и назначение всякой религии, сердцевина всякого религиозного чувства — это тайна. Греческий язык чрезвычайно многозвучен. «Я есть Путь, Истина и Жизнь» — так переводится на русский язык одно из свидетельств Христа о Себе. Если бы я имел возможность, я бы перевел эти слова немного иначе: Я есть Путь, Истина и Тайна жизни, причем Истина и Тайна, как бы слившиеся в одно и то же. Но не в переводе дело. По сути, я не могу приближаться слишком близко и «фокусировать камеру» на Тайне Божества. Поэтому я договорился сам с собой, что, кинематографическим языком говоря, я не буду брать Христа крупным планом, что я не имею права это делать. Я не имею права разглядывать детали, потому что, слишком к Нему приблизившись, я ослепну. Причем это ослепление будет тем страшнее, что я не буду чувствовать, что слеп. Мне будет казаться, что я вижу все яснее и четче… Но это будет уже не Он, а все тот же Другой, о котором в страхе писал Блок, закончив поэму «Двенадцать». Вслед за любимым апостолом, за Иоанном, я боюсь строить в повествовании собственную концепцию Божества, я не чувствую за собой права на это.
Но даже при таком благочестивом подходе — не боитесь ли Вы ошибиться?
Я вообще не знаю, могу ли не ошибиться, пытаясь пройти этот путь. Я молюсь, прошу Его быть со мной. Но все время готов к тому, что Он — если я заблужусь — меня остановит. Я не могу быть уверен даже, нужна ли эта череда новых романов о Евангелии. Но мне хочется надеяться, что если этот труд — роковая ошибка, то Бог не даст мне ее совершить.