если женщина родила в тюрьме что делают с ребенком
Мама за решёткой: как живётся заключённым, родившим детей в тюрьме
Согласно УК РФ, беременной женщине, совершившей преступление, могут отсрочить наказание. Однако дамы в интересном положении на зону всё-таки попадают или беременеют, уже отбывая наказание. И их участи не позавидуешь.
Только в 13 российских женских колониях есть специализированные дома ребёнка. Но и там мать не может быть со своим ребёнком постоянно, подчиняясь строго регламентированным правилам.
Как проходят роды у заключённых
Сидящих в российских СИЗО и тюрьмах будущих мам, как правило, отвозят в городские роддома. При этом их осуждённые женщины обязательно находятся под конвоем, и в его состав входят три человека. Они присутствуют и при родах, и в палате. Если администрация тюрьмы не может обеспечить роженице сопровождение, то в больнице её приковывают наручниками даже в процессе родов и после них.
После естественных родов заключённая остаётся в роддоме на три-четыре дня, а после кесарева сечения — до того, как снимут швы. Но так происходит, если администрация более-менее лояльно относится к родившей заключённой. В противном случае её сразу после родов могут перевезти в тюремную больницу, разлучив с ребёнком. Малышей в таком случае отдают спустя несколько недель. Иначе обстоит ситуация в колониях, где есть свои роддома.
Только две женские колонии в России имеют собственные роддома. Там процесс родов проходит в тюрьме под надзором местных врачей-акушеров. В этих колониях после родов мать с ребёнком переводят в дом матери и ребёнка. Родившая заключённая получает послабления в режиме, равно как и беременная. Осуждённые беременные женщины освобождаются от работы в цехах, а ещё их не могут посадить в карцер за нарушение режима.
Как живут матери и дети, рождённые в тюрьме
Совместное проживание матери с новорождённым организовано в ничтожно малом количестве тюрем. В большинстве через некоторое время после родов заключённая возвращается в свою камеру, а младенец остаётся под присмотром врачей и нянь в доме ребёнка. В течение дня мать может приходить до шести раз, чтобы покормить малыша. Прогулки на свежем воздухе разрешены, но ограничены по времени — всего один или два часа в день. Таким образом мать практически не видится с новорожденным, что, конечно, удручает. А заключённые, сидящие в колонии, где нельзя организовать дом ребёнка, вынужденно разлучаются со своими детьми практически сразу после их рождения. В таких случаях детей перевозят в детские дома. Совершенно по-иному обстоят дела в тех колониях, где разрешено совместное проживание ребёнка и мамы.
Всего в двух колониях, в Мордовии и Челябинской области, мамы могут жить вместе со своими детьми. Для них оборудовано отдельное помещение, очень похожее на общежитие. Мать с ребёнком проживает в собственной комнате, где имеется только кровать, кроватка для ребёнка и небольшой шкаф. В челябинской колонии прямо в комнате есть раковина с водой, а в мордовской — нет. Но в принципе стеснённые условия не мешают осуждённым женщинам заботиться о малыше и любить его. Однако материнский инстинкт просыпается не у всех.
Официальные опекуны и фостерные семьи
Согласно закону, дети, рождённые на зоне, обязаны покинуть её после достижения трёх лет. Как правило, любящие матери стараются позаботиться о ребёнке и просят забрать его родственников под опеку. Но бывают и случаи, когда ребёнку разрешают остаться с матерью за решёткой и после трёх лет. Так делают, если заключённой осталось отбывать срок меньше года. Если же никого из родственников нельзя назначить опекуном, то прибегают к услугам фостерных семей — временных опекунов. После выхода матери на свободу они обязаны отдать ей ребёнка. Многие фостерные родители возят детей осуждённых женщин на свидания, а после освобождения матери помогают ей устроить свою жизнь. Но далеко не все мамы соглашаются на такое.
Если опекун для трёхлетнего малыша, родившегося в тюрьме, так и не найден, то его переводят в детский дом. Тогда ребёнок лишается возможности видеться с мамой. Сами работники детдома не хотят заниматься организацией свиданий, а волонтёров на всех не хватает. После окончания срока мать может забрать ребёнка из детдома, но так поступают далеко не всё. Бывших заключённых крайне неохотно берут на работу, а следовательно они не могут обеспечить ребёнка всем необходимым. К тому же, многие горе-мамаши рожают ребёнка в тюрьме, только чтобы получить привилегии и послабления в режиме. Такие, отдав ребёнка в детдом, забывают о нём навсегда, и их тюремные дети становятся никому не нужными.
Роды в местах лишения свободы
По официальной статистике на 1 марта 2013 года в российских исправительных учреждениях содержится почти 698 тысяч человек — столько же жителей в Северо-Западном округе Москвы или, например, в республике Марий Эл. Из них 1825 человек осуждены на пожизненный срок. 8,2% заключенных — женщины. При женских колониях есть 13 детских домов, в них проживает 772 ребенка — примерно столько детей учится в одной московской школе. В 46 исправительных колониях для несовершеннолетних отбывают наказание 2200 детей. При исправительных и воспитательных колониях функционируют 319 вечерних общеобразовательных школ и действуют 555 храмов. В 2012 году в местах лишения свободы умерло более 4100 человек. Мы попросили рассказать тех, кто знаком с российской пенитенциарной системой, как в тюрьмах женятся, болеют, рожают, живут, в нашем спецпроекте «Жизнь в тюрьме»
Поделиться:
Светлана Бахмина: Недавно госпожа Мария Арбатова сказала про женщин, рожающих в местах заключения, что они специально беременеют, чтобы сократить срок пребывания. Я бы хотела развеять этот миф, который существует как на воле, так и в тюрьме. Я сталкивалась с беременными еще в СИЗО, куда они попадали уже будучи в положении. Их беременность никак не облегчала установленную им меру наказания. Помню, в изоляторе была женщина, которая ходила на заседания с огромным животом, будучи уже на восьмом-девятом месяце. Я удивилась: что же нужно было совершить, чтобы тебя заключили на таком сроке беременности. Оказалось, вполне ординарный случай: кража из супермаркета. В итоге она родила в СИЗО, и только через месяц удалось уговорить, чтобы ее выпустили под подписку о невыезде. Я видела в автозаках женщин, которые ездили на суды с младенцами на руках. Испытание непростое: две клетушки, одна женская, другая мужская, в каждой по 30 человек, большинство из которых курит. В московском изоляторе №6 в Печатниках была отдельная камера №216, где содержались мамочки с детьми. Женщина, уезжая на заседание, могла оставить своего ребенка на сокамерниц. В то время, когда я была в СИЗО, гинеколог приходил крайне редко. Вызвать врача для женщины, у которой начинаются схватки, — целая история: тарабанишь в дверь, зовешь, как там говорят «дежурку», просишь ее вызвать доктора. Естественно, его нет, на месте только фельдшер, а если схватки случаются ночью, то говорят «подожди пока». Порой доходило до критических ситуаций: среди ночи просыпаешься от грохота алюминиевых мисок, которыми женщины стучат по решеткам, чтобы привлечь внимание, и кричат: «Срочно врача!» Я знаю несколько случаев, когда женщины рожали в коридоре, не дождавшись помощи. Если врач все же приезжает, то женщину под конвоем везут в специальную двадцатую больницу в Москве, где есть отделение для тех, кто находится под стражей. Рожает она, пристегнутая наручниками, чтобы, видимо, не сбежала во время родов. Через три-четыре часа женщину везут обратно в камеру, а ребенка оставляют на положенные несколько дней в гражданской больнице. Дай Бог, чтобы у мамы за это время не пропало молоко. Из больницы ребеночка привозят к маме, и их селят в отдельную камеру, где кроме железных кроватей стоят еще и детские. Там я впервые увидела детей, которые спокойно спят под невероятный шум железных дверей. Невозможно передать этот лязгающий звук. Ты сама непроизвольно дергаешься от этого, а они спят беспробудным сном. У этих детишек такое же расписание, как и у их мам: утром проверка, вечером проверка, обед по расписанию. Родивших в СИЗО женщин отправляют уже в колонию, где есть дом ребенка. Их в стране тринадцать, в них содержится около 700 детей.
Вообще для колонии беременные женщины — явление необычное. В основном там все брошенные: кто-то был замужем, но развелся, к кому-то не могут приезжать по финансовым причинам — не у всех есть деньги на билет. У многих не то что свиданий нет, посылок-то не получают. Поэтому забеременеть там могут только те, к кому приезжают мужья на длительные свидания.
Когда я узнала, что беременна, то, конечно, испытала шок, но вопрос, оставлять ли ребенка, даже не стоял. Наверное, меня спасало то, что это был не первенец. Надеялась на свое здоровье и крестьянские корни: представляла, что по уровню условий это будет как в поле в деревне. Не могу сказать, что отношение в колонии ко мне сильно изменилось. Пожалуй, это вызвало дополнительный интерес: я в принципе была не стандартным «клиентом» этого учреждения, а тут еще и такое событие. Прямо меня никто не осуждал, но и жизнь мою никто не облегчил: в 6 подъем, в 10 отбой, в течение дня ни присесть, ни прилечь, рожавшие женщины поймут, что это значит. Прежде всего это тяжело морально, ты постоянно беспокоишься о здоровье ребенка.
Как правило, когда обнаруживают беременность, женщину отправляют в ту колонию, где есть дом малютки, чтобы сразу после рождения туда его забрать. Моя ситуация не совсем стандартна: я не рожала в самой колонии. Примерно за месяц до родов меня перевели в ЛПУ — лечебно-профилактическое учреждение. Первые серьезные анализы, УЗИ мне сделали уже там, когда я была на восьмом месяце. Быть может, врачи и хотели мне помочь раньше, но такой возможности не было: максимум раз в месяц приезжал на зону гинеколог, делали общие анализы крови, мочи. Слава Богу, у меня не было проблем, в противном случае как-то помочь очень тяжело. Само ЛПУ выглядит достаточно забавно, у меня возникли ассоциации с Чеховым, с его описаниями приходских больниц XIX века. Небольшой домик, почти деревенская мазанка, где одна половина — гинекологическое отделение, вторая — родильное. Отделение — это громко сказано: маленькая комнатка, на стенах висят древние щипцы. Пока я там лежала, родили восемь женщин. Один случай сильно врезался мне в память. Девушка-наркоманка родила недоношенную девочку. Врачи удивлялись силе воли ребенка: по всем показателям она не должна была родиться живой, но ребенок еще часов пять боролся за жизнь. Я часто задаю себе вопрос: выжила бы эта девочка, если бы родилась в нормальных условиях? Врачи там опытные, отработавшие в таких условиях по тридцать лет. Все, что можно сделать руками, они делают. Этот роддом при колонии был первым, где принимали роды у ВИЧ-инфицированных. Сейчас это уже не редкость: у нас в СИЗО была ВИЧ-инфицированная мама с ребенком. Мамочки меня поразили: ясно, что это соответствующий контингент, но в моем понимании женщины, готовящиеся к рождению детей, прекрасные, умиротворенные, а не курящие «Приму» или «Яву». При этом я не могу сказать, что они были плохими матерями, все равно старались ухаживать за детишками.
Если нет никаких осложнений, то примерно через пять дней ребеночка и маму везут обратно в колонию, при этом ребенка на скорой помощи, а маму — в автозаке. Иногда происходит разрыв: когда ребеночку нужен дополнительный медицинский уход, его отвозят в гражданскую больницу, а маму все равно отправляют в колонию.
Пожалуй, одна из главных проблем — нарушение связи с ребенком: не знаю, какова здесь «заслуга» пенитенциарной системы. Мама живет с ребенком месяц или максимум два в доме малютки, а дальше она возвращается обратно в отряд и может посещать ребенка в обед и вечером на час. Разумеется, ни о каком кормлении речи не идет. В принципе она может кормить и после возвращения в отряд, но физиологически это сложно: процесс образования молока требует постоянного кормления, нужно сцеживаться, а для этого нет гигиенических условий. Моешься-то раз в неделю, туалет на улице. Поэтому, как правило, кормление прекращается через два месяца. Из-за этого разрыва с ребенком происходит самое страшное: постепенно материнские чувства притупляются. Несколько лет назад ввели такой эксперимент: сделали несколько комнат совместного проживания, где ребенок может жить, как дома, с мамой. Таких комнат очень мало, чтобы туда попасть, нужно быть на хорошем счету у администрации, что не всегда зависит от хорошего поведения заключенной. Когда в доме малютки находится 50 детей, а таких комнат 10, очевидно, что места хватит не всем.
Когда ребенку исполняется три года, его отправляют в детский дом. Иногда делают поблажку: оставляют еще на полгода, если мама должна выйти в течение этого времени. По закону существует некая возможность встречаться с ребенком в детском доме, но в реальности его администрация не хочет брать на себя обузу возить ребенка к маме, а у нее, соответственно, тоже нет такой возможности. Поэтому дети остаются одни именно в том возрасте, когда им так нужна мама.
Есть еще один важный вопрос: в нашей стране не существует системы реабилитации осужденных. Когда ты выходишь, тебе дают 700 рублей, чтобы доехать до дома, даже плацкарт до Москвы стоит дороже. Если у тебя нет родных и близких, у тебя есть только одна возможность — откладывать с зарплаты, которую ты там получаешь. На тот момент, когда я там была, зарплата швеи составляла 500-600 рублей в месяц. Сейчас вроде около двух тысяч. Очень часто бывает, что, выйдя с зоны, женщины теряют квартиры: предприимчивые родственники, «пользуясь случаем», каким-то образом их отнимают. Выйдя из колонии, женщины мало того что не имеют условий для собственной реабилитации, так еще и с ребенком на руках. Неудивительно, что порой некоторые мамочки бросают своих детей на вокзале. Законный выход для освободившейся матери без родных только один — отдать ребенка в детский дом, где можно навещать его на выходных, а самой в это время пытаться найти работу.
Конечно, в колониях разрешены аборты. Тем не менее я знаю, что даже там врачи отговаривали женщин от этого. Если врач видит, что у женщины есть шанс вернуться к нормальной жизни после выхода, то советует родить и потерпеть.
Недавно я была в нескольких тюрьмах в Дании. Невероятно, но у них тюрьма открытого типа без забора, потому что считается, что люди сознательные и не будут бежать, а тех, кому это удалось, все равно рано или поздно поймают. А директор тюрьмы похож на профессора университета: интеллигентный, открытый, ничего не скрывает. Самое главное, там заботятся о том, чтобы человек не выпал из социальной среды: заключенные сами себе готовят, стирают в машинке. Я, например, вышла и забыла, как морковку чистить, потому что ты забываешь, что и как в реальной жизни происходит.
Беременную женщину в Дании сажают только за очень серьезное преступление. Власти предпочитают денежные штрафы. Если женщина все же оказалась в тюрьме, то рожает она все равно в гражданской клинике, находясь там столько, сколько нужно. Только через восемь месяцев женщина идет работать, а ребенок, если его не забрали родственники, находится в детском саду. Утром приезжает такси, забирает малыша и отвозит в обычный муниципальный детский сад, вечером привозит обратно к маме. Меня потрясло такое простое решение этой проблемы. Дети нормально развиваются, социализируются, несмотря на то что мама в тюрьме.
Личный опыт«Держала сына одной рукой — другая была прикована к конвоиру»: Как я рожала в тюрьме
Схватки в железной машине, баланда, молоко и хозработы
Во время беременности женщина особенно уязвима. У нашей героини Татьяны ситуация осложнялась тем, что всё время беременности она провела в СИЗО. Она рассказала о том, чем запоминаются роды в местах лишения свободы, как женщин лишают необходимого и что происходит с ребёнком в тюрьме.
Нас с мужем арестовали одновременно по 228-й статье. На этом, собственно, наши отношения закончились. В СИЗО очень предвзято относились к семейным парам, и мы постарались ничего друг о друге не спрашивать и по умолчанию расстаться. Старшие дети были уже взрослые, наш младший сын попал в детский дом. Я — в камеру на двенадцать коек. Через месяц обнаружила задержку, стала выбивать себе сдачу анализов, несколько раз отказали — «здесь у всех так бывает — это стресс», «посмотри на свой возраст — это климакс». В конце концов разрешили сдать кровь на показатели ХГЧ — беременна.
Все ожидали, что по моей статье получится большой срок, так что неоднократно вызывали на разговор, настойчиво предлагали прервать беременность. Я для себя сразу решила, что буду рожать и постараюсь дать ребёнку всё, что возможно в имеющихся условиях. Каждый раз, когда меня вызывали по этой теме, говорила, что воздерживаюсь от комментариев, — так и переждала подходящий для аборта срок.
Мне было уже значительно за сорок, а роды — пятые по счёту. Все очень боялись, что я рожу в тюрьме: там нет условий, компетентного врача и, случись что, вся ответственность перешла бы на начальство. При первых же схватках подогнали автозак, отвезли в больницу. Врач объяснил: это ложные схватки, так случается, у вас же ещё неделя срока, поезжайте в тюрьму и донашивайте. Я вернулась в камеру, а через несколько часов отошли воды. Снова пришли сотрудники, конвой, стали оформлять разрешение на выезд. Шёл третий час ночи, и, видимо, долго не могли решить что-то с бумагами — я пролежала в автозаке на проходной несколько часов. Несмотря на то, что у женщины уже схватки, везут до роддома в клетке. Да, Максимка родился в июле, но переживать схватки в железной машине очень холодно. Конечно, было страшно, я всё время прокручивала в голове ужасные сценарии.
Я пролежала в автозаке на проходной несколько часов. Несмотря на то, что у женщины уже схватки, везут до роддома в клетке
Меня приняла дежурная бригада — я счастлива, что они хорошо выполнили свою работу и сын родился относительно здоровым. Часы, проведённые без вод, обернулись гематомами на голове, но ничего более серьёзного не случилось. Я подержала сына одной рукой — другая была прикована к конвоиру, потом дала согласие увезти его в больницу. Надо было что-то делать с гематомами, в СИЗО же не было условий для лечения, и я просто боялась его потерять. Не могу сказать, что мне как-то особенно помешала фиксация тела наручниками, я совсем не думала о том, какую позицию тела принять, пошевелить руками, — я просто испытала облегчение и радость, когда начались схваточные боли. Это значило, что несмотря на срок, на конвоиров, на тюрьму, на то, что старший ребёнок дожидается меня в казённом доме, появляется новый человек и я обязана всё исправить.
По сути, эти роды были похожи на все предыдущие — в родзале часто попадается не самый вежливый персонал. Разительно отличались несколько вещей: очевидное чувство брезгливости ко мне и сыну со стороны врачей, слова «ментовская подстилка» (типа, часто попадала к врачу за то, что якобы что-то доносила на других) из уст персонала, запрет снять наручники на время родов и шутки находившегося тут же вооружённого.
На следующий день после родов Максима забрали в больницу, а меня отвезли в СИЗО. Я не видела ребёнка месяц, но каждый день сцеживалась — рассчитывала кормить его грудью, мне почему-то казалось, что организм должен в любом случае мобилизоваться и дать малышу всё необходимое. Сокамерницы говорили: «Что ты делаешь? Какое молоко может идти из груди женщины, которая сидит на баланде?»
Кто не кормил грудью — получал на ребёнка детское питание первые полгода. Считалось, что это получше. В итоге я дождалась сына, покормила его два раза грудью, и молоко пропало. Так мы получили детское питание.
Нам с Максимом дали отдельную камеру, раньше это было помещение для инвалидов (лексика героини сохранена. — Прим. ред.), но в тот момент пустовало. Понимаю, что сейчас это может звучать иронично, но тогда я на полном серьёзе говорила начальнику: «Давайте найдём камеру сейчас. Вы же понимаете, что я всё равно своего добьюсь исками». Он улыбнулся. Тем не менее в камере всё покрасили, привели в порядок — жить стало можно.
Из недостатков: закрашенное (так, что совсем не видно улицы) в чёрный окно и холод. Я с ужасом думаю, что мы с Максимкой там провели две зимы. Спали полностью одетые в уличное, прижимались друг к другу и никак не могли согреться.
Ещё в шесть утра постоянно громыхала железная дверь, проводили обыск, могли поднять ребёнка. Я говорила: «Что вы хотите найти? Я здесь одна с ребёнком не первый год, что я стану здесь прятать?» Мне отвечали: «Так положено».
Мы с Максимом каждый день ходили гулять на зарешеченную площадку на крыше — будучи маленьким, он так и не увидел настоящей улицы. Я пыталась бороться за питание, с шести месяцев Максим ел ту же водянистую кашу, что и взрослые. Мне отвечали, что она питательна, а я неоднократно находила там червей и хотела хоть раз увидеть, как эту баланду ест сотрудник, чтобы убедиться, что это вообще возможно. В итоге больше всех помогли девочки из хозотряда — передавали из своих пайков более калорийную пищу для сына. Иногда безвозмездно, иногда я за это выполняла уборку. В любом случае это очень выручало.
Ещё страшным моментом я считаю, что в СИЗО, которое рассчитано на матерей с детьми, нет возможности лечить детей. Когда Максимке было четыре месяца, он постоянно рыдал: резались зубы, у него поднялась температура и кровоточили дёсны. Я писала заявления на получение детских лекарств, получила таблетки, где было написано — «c шести лет». Про другое мне сказали — «не положено». В какой-то момент я не выдержала истерик сына и стала понемногу отпаивать его водой со взрослыми лекарствами.
Когда Максимке было два с половиной года, мне вынесли приговор и этапировали в Тагил. Оставалось досиживать несколько месяцев, дети могут находиться в пенитенциарном учреждении с матерью до трёх лет. У нас так и получилось. Конечно, в колонии мы были уже на совсем других условиях. Я попала в барак, а Максимка — в отдельное помещение для детей. Воспитательница была с воли, просто работала там на ставке. Помощница воспитателя выбиралась среди заключённых. Эта должность очень привилегированная, туда большой поток желающих, сложный отбор, и с определёнными статьями туда не попасть. Однако почему-то там работали девушки, осуждённые за убийство. Когда я первый раз пришла к Максимке, то не сдержалась и закричала в голос: он не умел разговаривать, а в глазах читалась молитва. Я брала дополнительные хозработы, хотя это ставило меня в плохое положение в коллективе, чтобы заглянуть в комнату к детям, а ещё за это платили пряниками и конфетами для Максима.
Когда я первый раз пришла к Максимке, то не сдержалась и закричала в голос: он не умел разговаривать, а в глазах читалась молитва
И воспитатель, и помощница обращались к детям только по фамилии, дополняя оскорбительными словами. По свистку все должны были сесть, встать, смотреть мультфильм, играть. Максим до сих пор, когда видит, что идёт мультфильм, несёт стульчик и садится на него выпрямившись. Когда ребёнок что-то не успевал, на него кричали матом, а большинство не умели ещё даже сказать слово, просто молчали и плакали. Я видела, как общались дети: они были похожи на зверей, рычали и кусались, чтоб схватить какую-нибудь поломанную игрушку. С другой стороны, это и не странно — они ведь не видели нормальных коммуникаций.
В положенные для общения часы я не тратила время, чтобы перехватить игрушки (да, за них в тех условиях боролись и мамы), просто брала Максимку на руки, мы шли в уголок, я обнимала его, разговаривала. Конечно, в отведённые часы сложно наверстать всё — в колонии он так и не заговорил.
Сейчас Максиму пять лет. Он не задаёт мне никаких вопросов про своё раннее детство, наверняка он помнит какие-то фрагменты, но пока не анализирует их всерьёз. А я до сих пор не могу заглушить чувство вины перед младшим сыном. Рождение и жизнь местах лишения свободы, мне кажется, во многом его сформировали. Он очень домашний. Когда выходим с Максимкой на улицу, он говорит: «Мам, пойдём лучше дома посидим». Всё-таки привычка быть всегда в четырёх стенах. После колонии мы жили полгода в приюте для матерей, там он впервые попробовал разные продукты хорошего качества. Целыми днями ел мясо и не мог наесться.
Я считаю, что мне невероятно повезло с длительностью срока: чуть больше, чем три с половиной года, — это последние восемь месяцев беременности и первые два года восемь месяцев жизни Максимки. А могло выйти так, что он уехал бы из колонии в детский дом и мы бы встретились ещё через много лет. Нам удалось купить квартиру за городом с помощью материнского капитала, также помог благотворительный фонд. Сейчас оба младших сына со мной, я горжусь тем периодом, потому что не сломалась, вывезла. И сейчас большего счастья себе не желаю.