как понять что ты сверхчеловек
Статья №1: «Тот, кто владеет собой, владеет миром». Сверхчеловек в философии Ницше
Фигура или точнее образ сверхчеловека появляется в философии Ницше как своеобразная поэтическая альтернатива традиционным системам метафизики, которые так или иначе постулировали наличие некой трансцендентной реальности. Как известно, большая часть интеллектуальных выпадов Ницше были направлены против Платона, платоников и платонизма.
Поскольку по складу своей личности Ницше в большей степени был поэт, чем философ, весь характер его поэтической философии (или философской поэзии) был пронизан чрезмерной субъективностью. И если современникам Ницше эта субъективность казалась неоправданной эксцентрикой, то уже в философии XX века само понятие «субъективности» становится нормативным и чуть ли не центральным.
Если внимательно читать Ницше, можно заметить, что все его размышления представляют собой некий поток напряженных мыслей, строгим обоснованием которых Ницше себя не обременяет. В принципе, ему это и не нужно, так как он философ особого типа, профетического. Ницше возвещает истины, пророчествует. Как это делал, например, Парменид. Ключевые рубрики мысли Ницше – это своего рода откровения, снизошедшие на него в приступе поэтического экстаза. В дневниках и письмах он нередеко признавался, что мысли пронзали его будто молнии.
Стиль философствования Ницше был совершенно иным, нежели, скажем, у Канта, который работал как часы. К Ницше вполне применимы строки Пушкина «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей, и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей». Только в случае Ницше этот пророк оказался еще и богоборцом, а его образ сверхчеловека – это как раз символ исполненного великой волей, жгущего сердца других людей, но не боговдохновенного пророка.
Важно понять, что философию Ницше давно уже изучают в отрыве от своего создателя, беря в качестве контекстуального освещения не биографию автора, а, скажем, исторические обстоятельства эпохи, или социальную инфраструктуру и т. д. Поэтому образ «сверхчеловека» превратился в концепт, который активно исследуют и эксплуатируют различные современные философы. Причем подходов в изучении этого концепта успело наплодиться достаточно. Но общее между ними – это ограниченность взгляда. Сверхчеловека Ницше растащили по кускам и «всяк кулик хвалит свой подход». Перечислим основные из них.
Самым вопиющим искажением смысла образа сверхчеловека была расовая трактовка. Идеологи нацистской Германии, говоря об идеале арийской расы, указывали на сверхчеловека Ницше. Однако Ницше был далек от какой бы то ни было евгеники и дарвинизма. Тем более, что сверхчеловек по природе своей мыслился им как апофеоз индивидуальности, а «раса» – это понятие коллективистское.
Еще одним аргументом в пользу несоответствия сверхчеловека и породистой особи арийца является прямое указание Ницше на то, что «сверхчеловек придет на место погибшего человечества»; Гитлер же полагал, что уже существует сверхраса, которая является родоначальником человечества.
Поскольку мысль Ницше имела огромное влияние на умы русской интеллигенции, не могли по-своему отреагировать на образ сверхчеловека и русские философы. Самая яркая реакция последовала от Николая Федорова, который называл Ницше «философом тьмы», а его сверхчеловека – «воплощением умственной пустоты и нравственного бесплодия». Атеистическая позиция Ницше была неприемлема для Федорова как для мыслителя преимущественно религиозного. Другой русский философ Владимир Соловьев был более осторожен в своих выводах. Он указывал на принципиальную двойственность смысла, заложенного в слове «сверхчеловек».
Вот что Соловьев писал по этому поводу: «Различие между истиною и заблуждением не имеет здесь для себя даже двух отдельных слов. Одно и то же слово совмещает в себе и ложь и правду этой удивительной доктрины. Все дело в том, как мы понимаем, как мы произносим слово «сверхчеловек». Звучит в нем голос ограниченного и пустого притязания или голос глубокого самосознания, открытого для лучших возможностей и предваряющего бесконечную будущность?».
При этом под лучшими возможностями бесконечной будущности Соловьев понимал победу человека над смертью. Сверхчеловек же и есть победитель смерти. Свою точку зрения Соловьев аргументировал так: уже у Гомера смертный человек противопоставлялся бессмертным богам, сиречь слово «смертный» и слово «человек» – синонимы, следовательно, сверхчеловек – это тот, кто преодолевает собственную смертность.
Можно отметить, что в вышеупомянутых подходах образ сверхчеловека Ницше используется как подручный материал для обоснования своих взглядов. Это обоснование проводится либо в форме апологии, как у идеологов Третьего Рейха, либо в форме критики, как у Федорова. Соловьев же вообще просто отталкивается от ницшеанской философемы и начинает говорить уже о своем «сверхчеловеке». Помимо столь претенциозных попыток прочтения, существует и более умеренные оценки.
Например, Михаил Блюменкранц предлагает интерпретировать образ сверхчеловека в сугубо культурологическом ключе. По Блюменкранцу, сверхчеловек – не более чем «эстетизация волевого порыва», который никогда не будет воплощен фактически. Относится к сверхчеловеку следует исключительно как к художественному образу.
Если же говорить о собственно философском смысле образа сверхчеловека, можно сказать, что у Ницше он состоял в следующем: сверхчеловек – это метафорический концепт, обозначающий человека, в полной мере овладевшего всеми обуславливающими его силами (страстями, законами природы, влиянием общества и т. д.). «В истории человечества, – заявляет Ницше, – не было ни одного сверхчеловека».
Выдающиеся деятели, такие как Александр Македонский, Цезарь, Наполеон – всего лишь прототипы сверхчеловека. Великий Заратустра Ницше – всего лишь его провозвестник. Сверхчеловек – это символ самовысвобождения человека. Ницше, прекрасный знаток истории, отмечал, что в Античности над людьми довлел Рок, в Средние века – христианский Бог, в Новое время – Природа. Сверхчеловек – это человек, достигший качественно иного состояния, а именно – состояния свободы, которое заключается не в отказе от своей природы, а в подчинении ее своей воле.
Стоит отметить, что сегодня, в рамках новой постмодернистской парадигмы, концепт «сверхчеловек» используется в области трансгуманизма, приобретая принципиально иное значение. Сверхчеловек понимается уже как существо не только внутренне изменившее себя, но и как синтез человеческого тела и техники на внешнем физико-биологическом уровне (вживление чипов, бионическая кожа и т. д).
Как понять что ты сверхчеловек
В творчестве Ницше выделяется три периода:
1) 1871–1876 гг. («Рождение трагедий из духа музыки», «Несвоевременные размышления»);
2) 1876–1877 гг. («Человеческое, слишком человеческое», «Пестрые мнения и изречения», «Странник и его тень», «Веселая наука») – период разочарований и критичности – «трезвый»;
3) 1887–1889 гг. («Так говорил Заратустра», «По ту сторону добра и зла», «Сумерки кумиров», «Антихрист», «Ницше против Вагнера»).
Познание для Ницше – это интерпретации, истолкования, тесно связанные с внутренней жизнью человека, он справедливо отмечает, что один и тот же текст допускает многочисленные интерпретации, так как мысль – это знак со множеством смыслов. Чтобы понять вещь, нужно человеческое перевести в природное, поэтому одним из самых важных средств познания и выступает перевод человеческого в природное.
По мнению Ницше, человек – это «болезнь Земли», он мимолетен, он «в своей основе есть нечто ошибочное». Но нужно создать подлинного, нового человека – «сверхчеловека», который давал бы цель, был бы победителем «бытия и ничто» и являлся бы честным, в первую очередь перед самим собой.
Главная проблема человека, его сущности и природы – это проблема его духа.
Согласно Ницше, дух:
– это выносливость;
– отвага и свобода;
– утверждение своей воли.
Главная цель стремлений человека – это не польза, не удовольствия, не истина, не христианский Бог, а жизнь. Жизнь является космичной и биологичной: она воля к власти как принцип мирового бытия и «вечного возвращения». Воля к жизни обязана проявить себя не в жалкой борьбе за существование, а в битве за власть и превосходство, за становление нового человека.
В своем произведении «Так говорил Заратустра» Ницше возвещает о том:
– что человек есть нечто, что должно преодолеть;
– все существа создавали нечто, что выше их;
– люди хотят стать отливом этой великой волны, они готовы вернуться к зверям, чем преодолеть человека.
Настоящее же величие человека в том, что он мост, а не цель. Ницше писал: «Человек – это канат, протянутый между животными и сверхчеловеком».
Ницшевский сверхчеловек – это смысл бытия, соль земли. По его мнению, место умершего Бога займет сверхчеловек. Ницше считает, что идея сверхчеловека как цели, которую надо достичь, возвращает человеку утраченный смысл существования. Сверхчеловек может получиться лишь из поколения аристократов, господ по своей природе, в ком воля к власти не задавлена враждебной ей культурой, из тех, кто способен, объединившись с себе подобными, противостоять большинству, которое не желает ничего знать о подлинном предназначении современных людей.
У Ницше под влиянием физико-космологических изысканий Дюринга сложилась идея вечного возвращения, которая должна компенсировать утраченную вместе с христианством надежду на возможную вечную жизнь за гробом. Если логически следовать этой идее, то люди обречены на вечность, потому что уже живут в вечности. Вечность, по мнению Ницше, совпадает с мгновением.
Сверхчеловек
Глава 3 из книги Петра Успенского Новая модель вселенной.
И первое, что необходимо сказать, – это то, что нельзя думать о сверхчеловеке на обычном «материалистическом» плане. Сверхчеловек непременно должен быть связан с чем-то таинственным, магическим, волшебным.
Следовательно, интерес, направленный в сторону «таинственного» и «необъяснимого», тяготение в сторону «оккультного» неизбежно связаны с эволюцией в направлении к сверхчеловеку. Человек вдруг чувствует, что не в состоянии проходить мимо того, что до сих пор казалось ему не заслуживающим внимания. Он как бы начинает смотреть новыми глазами на все то «сказочное», «магическое», «колдовское», «мистическое», что еще вчера с улыбкой отвергал, как суеверие; и неожиданно для него все это приобретает какой-то новый и глубокий, то символический, то реальный смысл. В вещах открывается новый смысл, какие-то неожиданные и необычные аналогии. У человека возникает интерес к изучению древних и новых религий. Он вдумывается во внутреннее значение аллегорий и мифов, обнаруживает глубокий и загадочный смысл в том, что раньше казалось ему понятным и неинтересным.
Этот интерес к таинственному, чудесному и оккультному служит, пожалуй, главным паролем для объединения людей новой расы. И здесь же происходит испытание людей. Человек, готовый поддаться на легковерие или суеверие, непременно попадает на один из подводных камней, которыми полно море «оккультизма», соблазнится какими-нибудь миражами, – и так или иначе потеряет из вида свою цель.
Вместе с тем, сверхчеловек не может быть просто «крупным деятелем» или «великим завоевателем», знаменитым политиком или выдающимся ученым. Он неизбежно должен быть магом или святым. Русские героические легенды непременно приписывают своим героям черты магической мудрости, т.е. «тайного знания».
Идея сверхчеловека непосредственно связана с идеей скрытого знания. Ожидание сверхчеловека есть ожидание какого-то нового откровения, нового знания.
Но, как было установлено раньше, ожидание сверхчеловека связано иногда с обычными теориями эволюции, т.е. с идеей эволюции вообще, и сверхчеловек рассматривается в данном случае как возможный продукт эволюции человека. Любопытно, что такая теория, кажущаяся вполне логичной, совершенно уничтожает идею сверхчеловека. Причина этого – неправильный взгляд на общую эволюцию. По некоторым причинам, как уже говорилось выше, сверхчеловека нельзя также рассматривать как более высокий зоологический тип по сравнению с человеком, этим продуктом общего закона эволюции. В подобном взгляде есть принципиальная ошибка, которая явственно ощущается во всех попытках создать образ сверхчеловека в отдаленном и неизвестном будущем. Картина получается слишком туманной и расплывчатой, а образ сверхчеловека теряет всякую окраску и становится почти отталкивающим, уже из-за того, что он закономерен и неизбежен. Сверхчеловек должен иметь в себе что-то незаконное, нечто нарушающее общий порядок вещей, нечто неожиданное, непредвиденное, неподвластное никаким общим законам.
Эта идея выражена Ницше:
Я хочу учить людей смыслу их бытия; этот смысл есть сверхчеловек, молния из темной тучи человека.
Ницше понимал, что сверхчеловека нельзя рассматривать как результат исторического развития, осуществляемого в далеком будущем, как новый зоологический тип. Молнию нельзя рассматривать как результат «эволюции тучи».
Но чувство «незаконности» сверхчеловека, его «невозможности» с обычной точки зрения заставляет приписывать ему совершенно невероятные черты: сверхчеловека нередко изображают в виде колесницы Джаггернатха, в своем движении сокрушающей людей.
Злоба, ненависть, гордыня, обман, эгоизм, жестокость – все это считается сверхчеловеческим, но при одном условии: чтобы оно доходило до последних возможных пределов, не останавливаясь ни перед чем, ни перед какими препятствиями. Полная свобода от любых нравственных ограничений считается сверхчеловеческим или приближающимся к сверхчеловеческому. «Сверхчеловек» в вульгарном и фальсифицированном понимании этого слова значит – «все дозволено».
Этот предполагаемый аморализм сверхчеловека связывают с именем Ницше, в чем Ницше совершенно не повинен. Наоборот, возможно никто не вкладывал в идею сверхчеловека так много жажды истинной морали и истинной любви. Он разрушал только старую окаменевшую мораль, которая давно уже стала антиморальной. Он восставал против готовой морали, против неизменных форм, которые теоретически являются общеобязательными, а на практике всегда и всеми нарушаются.
Заратустра говорит:
Поистине я отнял у вас сотню слов и самые дорогие вам погремушки вашей добродетели, – и теперь вы сердитесь на меня, как сердятся дети.
Они играли у моря, и вдруг пришла волна и смыла в пучину их игрушки и пестрые раковины, и теперь плачут они.
И дальше:
Когда я пришел к людям, я нашел их сидящими на старом предубеждении: все они давно верили, что знают, что для человека добро, и что для него зло. Эту сонливость стряхнул я, когда стал учить: никто не знает еще, что добро, и что зло, – если сам он не есть созидающий.
Очевидно, эти слова были обречены на непонимание и на неверное истолкование. Жестокость ницшеанского сверхчеловека считают его главной чертой, принципом, лежащим в глубине его обращения с людьми. Подавляющее большинство критиков Ницше не желает видеть, что жестокость сверхчеловека направлена против чего-то внутреннего, находящегося в нем самом, против всего, что является «человеческим, слишком человеческим», мелким, вульгарным, буквальным, инертным, что делает из человека труп, который Заратустра тащил на спине.
Непонимание Ницше – один из любопытных примеров почти преднамеренного непонимания. Идея сверхчеловека Ницше ясна и проста. Достаточно взять начало «Заратустры»:
Великое светило! в чем было бы твое счастье, если бы не было у тебя тех, кому ты светишь?
Десять лет поднималось ты над моей пещерой, ты пресытилось бы своим светом и этой дорогой без меня, моего орла и моей змеи.
Но мы ждали тебя каждое утро, брали от тебя твой избыток и благословляли тебя за это.
Смотри! Я пресытился теперь своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду; мне нужны простирающиеся руки.
Я хотел бы одарять и наделять.
Для этого я должен спуститься вниз, как делаешь ты каждый вечер.
Благослови же чашу, которая переполнилась выше краев, чтобы золотая влага лилась из нее и несла всюду отблеск твоего сияния.
И дальше:
Заратустра спустился один с горы, и никто не повстречался ему. Но когда вышел он из леса, перед ним неожиданно предстал старец. И так говорил старец Заратустре:
«Мне не чужд этот странник. Несколько лет тому назад проходил он здесь. Заратустрой звали его. Но он изменился.
Тогда нес ты свой пепел в горы; неужели теперь хочешь ты нести свой огонь в долины? Разве ты не боишься наказания для поджигателя?
Да, я узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет отвращения.»
Заратустра отвечал: «Я люблю людей».
И после этого идеи Ницше рассматривались как одна из причин немецкого милитаризма и шовинизма!
Это недопонимание Ницше любопытно и характерно, потому что его можно сравнить лишь с непониманием идей христианства и Евангелий со стороны самого Ницше. Ницше понял Христа по Ренану: христианство для него – религия слабых и несчастных. Он восстал против христианства, противопоставляя Христу сверхчеловека – и не желая видеть, что сражается против того, что создало его и его идеи.*
* Ницше не понял или не пожелал понять, что его сверхчеловек в значительной степени – продукт христианского мышления. Кроме того, Ницше не всегда был откровенным, даже с самим собой, относительно источников своего вдохновения. Я не смог найти ни в его биографии, ни в письмах указаний на то, что он знаком с современной ему «оккультной» литературой; в то же время он, очевидно, хорошо её знал и использовал. Интересно, например, провести параллель между некоторыми главами «Заратустры» и главой IX первого тома «Учения и ритуала высшей магии» Элифаса Леви.
Главной особенностью сверхчеловека является сила. Идею «силы» очень часто связывают с идеей демонизма. И тогда на сцене появляется демонический человек.
Многие люди относятся к демонизму с энтузиазмом; тем не менее, эта идея глубоко ложна и по своей сущности совсем не высока. Дело в том, что «красный демонизм» – фактически одна из тех «псевдоидей», которыми живут люди. Настоящего демонизма, каким он должен быть по существу идеи, мы не знаем и знать не желаем. Все зло очень мелко и очень пошло. Зла сильного и великого быть не может. Зло непременно связано с превращением чего-то великого во что-то мелкое. Но как людям примириться с этим? Им обязательно нужно «великое зло». Зло – одна из тех идей, что существуют в умах людей в фальсифицированной форме, в форме из собственных «псевдообразов». Вся наша жизнь окружена такими псевдообразами. Существует псевдо-Христос, псевлорелигия, псевдоцивилизация, псевдонаука и т.д. и т.п.
Но, вообще говоря, фальсификация бывает двух родов: обыкновенная, когда вместо настоящего продукта дают заменитель – «вместо хлеба – камень, и вместо рыбы – змея», и более сложная, когда «низкая истина» превращается в «нас возвышающий обман». Это случается, когда какое-то явление, какая-то идея, постоянная и обычная в нашей жизни, нечто мелкое и незначительное по природе, расписывается и разукрашивается с таким усердием, что люди начинают наконец видеть в нем некую беспокойную красоту, некоторые черты, зовущие к подражанию.
Именно путем такой фальсификации ясной и простой идеи «дьявола» создан очень красивый «печальный демон, дух изгнанья».
«Демон» Лермонтова или «Сатана» Мильтона – это псевдодьявол. Идея «диавола», или «клеветника», духа зла и лжи, понятна и необходима в дуалистическом миропонимании. Но такой «дьявол» лишен привлекательных черт; между тем, «демон» или «Сатана» обладает многими красивыми и положительными свойствами: силой, умом, презрением ко всему мелкому и пошлому. Все это совсем не «дьявольские» черты.
Демон или Сатана – это приукрашенный, фальсифицированный дьявол. Настоящий дьявол, напротив, есть фальсификация всего светлого и сильного; он – подделка, подмена, опошление, вульгаризация, «улица», «бульвар».
В своей книге о Достоевском А.Л. Волынский обращает внимание на то, как Достоевский рисует черта в «Братьях Карамазовых».
Черт, которого видит Иван Карамазов, – приживальщик в клетчатых штанах, с ревматизмом и недавно привитой оспой. Черт – воплощенная вульгарность и пошлость; все, что он говорит, мелко и дрянно; это – сплетня, грязненькая инсинуация, желание подействовать на самые отталкивающие стороны человеческого характера. В лице черта говорит с Иваном Карамазовым вся пошлость жизни. Но мы склонны забывать настоящую природу черта и превращают его в оперного демона. Такие же демонические черты мы приписываем и сверхчеловеку. Но стоит посмотреть на них пристальнее, и они оказываются не более, чем фальсификацией и обманом.
Вообще говоря, чтобы понять идею сверхчеловека, полезно держать в уме все, противоположное ей. С этой точки зрения интересно отметить, что, кроме черта в клетчатых штанах, который привил себе оспу, существует и другой, хорошо известный тип, совмещающий в себе все то, что в человеке противоположно сверхчеловеческому. Таков римский прокуратор Иудеи времен Иисуса – Понтий Пилат.
Роль Пилата в евангельской традиции необыкновенно характерна и многозначительна, – если бы эта роль была сознательной, она была бы одной из самых трудных. Но странно: из всех ролей евангельской драмы роль Пилата менее всего нуждается в том, чтобы быть сознательной. Пилат не мог «сделать ошибки», не мог поступить так или иначе, и потому он взят в своем естественном состоянии, как часть своего окружения и условий, точно так же, как люди, собравшиеся в Иерусалиме на Пасху, как толпа, которая кричала: «Распни его!» Роль Пилата одинакова с ролью Пилатов в жизни вообще. Мало сказать, что Пилат казнил – это не отражает сущности его природы. Главное здесь в том, что он был почти единственным, кто понял Иисуса. Понял, конечно, по-своему, по-римски. И все же, несмотря на то, что понял, отдал на бичевание и на казнь. Пилат, несомненно, был очень умный человек, образованный и интеллигентный. Он совершенно ясно видел, что перед ним не преступник, «развращающий народ», как заявляли ему «истинно еврейские люди» того времени, не претендент на иудейский престол, а просто «философ», как мог бы он определить для себя Иисуса.
Этот «философ» возбудил его симпатию, даже сочувствие. Иудеи, требовавшие крови невинного, были ему противны. Но серьезно бороться за него, создавать себе неприятности, – это было для Пилата слишком. И поколебавшись немного, Пилат предал Иисуса.
У него была, вероятно, мысль, что он служит Риму и в данном случае охраняет спокойствие правителей, поддерживает порядок и мир среди покоренного народа, устраняет причину возможных волнений, хотя и жертвуя при этом невинным человеком. Это делалось во имя Рима, и ответственность, как будто, падает на Рим. Конечно, Пилат не мог знать, что дни Рима уже сочтены, и он сам создает одну из тех сил, которые уничтожат Рим. Но мысль Пилатов никогда не идет так далеко. Кроме того, у Пилата по отношению к своим поступкам была очень удобная философия: все относительно, все условно, ничто не представляет особой ценности. Это применение на практике «принципа относительности» – Пилат вообще удивительно современный человек. С такой философией легко лавировать среди жизненных трудностей.
Иисус даже помог ему, сказав:
Я. на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине.
«Что есть истина?» – иронически парировал Пилат.
И это сразу же поставило его на привычный путь мысли и отношения к вещам: напомнило ему, где он, кто он, показало, как он должен действовать.
Сущность Пилата в том, что он видит истину, но не хочет следовать ей. Чтобы не следовать истине, которую он видит, он должен создать в себе особое скептическое и насмешливое отношение к самой идее истины и к людям, стоящим за эту идею. Он не может уже в глубине души считать их преступниками, но он должен выработать определенное, слегка ироническое отношение к ним, которое позволяло бы в случае необходимости жертвовать ими.
Пилат пошел так далеко, что даже пытался освободить Иисуса; но, конечно, он не позволил бы себе поступков, которые компрометировали его – он не хотел выглядеть смешным в собственных глазах. Когда его попытки не удались, что, вероятно, можно было предвидеть, он вышел к народу и умыл руки, показывая этим, что слагает с себя всякую ответственность.
В этом весь Пилат. Символическое умывание рук нераздельно связано с образом Пилата. Он весь в этом символическом жесте.
Для человека подлинного внутреннего развития никакого «умывания рук» быть не может. Этот жест внутреннего обмана не может ему принадлежать.
«Пилат» – это тип, выражающий собой то, что в культурном человечестве препятствует внутреннему развитию человека и создает главную помеху на пути к сверхчеловеку. Мир полон больших и малых Пилатов. «Распятие Христа» никогда не совершается без их помощи.
Они прекрасно видят и понимают истину, но любая «печальная необходимость», или политические интересы, как они их понимают, или интересы собственного положения могут заставить их предать истину и затем умыть руки.
По отношению к эволюции духа Пилат – это остановка. Действительный рост заключается в гармоническом развитии ума, чувств и воли. Одностороннее развитие далеко идти не может – без соответствующего развития чувств развитие ума и воли никуда, как в данном случае, не приведет. Чтобы предать истину, Пилату необходимо сделать ее условной. Эта принятая Пилатом условность истины помогает ему выбираться из трудных положений, в которые загоняет его собственное понимание истины. Вместе с тем, эта самая условность истины останавливает его внутреннее развитие, рост его идей. С условной истиной далеко не уйдешь. «Пилат» обречен на то, чтобы вращаться по замкнутому кругу.
Другой замечательный тип в евангельской драме, также противоположный тому, что в современном человечестве ведет к сверхчеловеку, – это Иуда.
Иуда – очень странная фигура. Нет ни одного человека, о котором было бы написано столько, сколько написано об Иуде. В современной европейской литературе существуют попытки изобразить и истолковать Иуду с самых разнообразных точек зрений. В противоположность обычному «церковному» толкованию Иуды как низкого и алчного «жида», который продал Христа за тридцать сребреников, его изображают порой в виде фигуры более великой, чем сам Христос, человеком, который принес в жертву себя, свое спасение и свою «вечную жизнь» ради того, чтобы совершить чудо искупления; или он выступает как человек, восставший против Христа, ибо Христос, по его мнению, окружил себя негодными людьми, поставил себя в смешное положение и т.п.
Однако в действительности Иуда – это даже не роль и, конечно, не романтический герой, не заговорщик, желающий укрепить союз апостолов кровью Христа, и не человек, который борется за чистоту какой-то идеи. Иуда – всего-навсего маленький человек, который оказался не на своем месте, самый обычный человек, полный недоверия, страхов и подозрений, человек, которому не следовало бы находиться среди апостолов, который ничего не понимал из того, что говорил ученикам Иисус, – но этот человек по какой-то причине оказался среди них, причем ему было даже предоставлено ответственное положение и некоторая власть. Иуда считался одним из любимых учеников Иисуса; он ведал хозяйством апостолов, был их казначеем. Трагедия Иуды – в том, что он боялся раскрытия своей сущности; он чувствовал, что находится не на своем месте и страшился мысли, что в один прекрасный день Иисус раскроет это другим. Наконец, он не смог более выносить свое положение; он недопонял некоторых слов Иисуса, возможно, почувствовал в них угрозу или намек на нечто, известное только ему и Иисусу. Взволнованный и напуганный, Иуда бежал с вечери Иисуса и учеников, решив предать Иисуса. Знаменитые тридцать сребреников не играли в этом ни какой роли. Иуда действовал под влиянием оскорбления и страха; он хотел разрушить и уничтожить то, чего не мог понять, то, что превышало и унижало его уже тем, что превышало его понимание. Чтобы почувствовать себя правым, ему нужно было обвинить в преступлениях Иисуса и учеников. Психология Иуды – это вполне человеческая психология, психология ума, который чернит то, чего не понимает.
Пилат и Иуда, поставленные рядом с Иисусом, это удивительная особенность евангельской драмы. Больших контрастов нельзя найти, трудно себе представить. Если бы можно было рассматривать Евангелие как литературное произведение, сопоставление Христа, Пилата и Иуды указывало бы на руку великого писателя. В коротких сценах и немногих словах здесь показаны противоречия, не только не исчезнувшие в человечестве за две тысячи лет, но с большой пышностью выросшие в нем и развившиеся.
Вместо приближения к внутреннему единству человек все дальше и дальше отходит от него; но вопрос о достижении единства – самый существенный вопрос внутреннего развития человека. Если он не достиг внутреннего единства, человек не может иметь никакого «я», лишен воли. Понятие «воли» в отношении человека, не достигшего внутреннего единства, – совершенно искусственно.
Большая часть наших поступков определяется непроизвольными мотивами. Вся жизнь слагается из мелочей, которым мы непрерывно поддаемся и служим. Наше «я» непрерывно, как в калейдоскопе, меняется. Любое внешнее событие, поражающее нас, любая внезапно возникшая эмоция становится калифом на час, начинает строить и управлять, и, в свою очередь, неожиданно свергается и заменяется чем-то другим. А внутреннее сознание, не стремясь рассеять иллюзорность этого калейдоскопа и не понимая того, что сила, которая решает и действует, вовсе не оно само, ставит на всем свою подпись и говорит о разных моментах жизни, в которых действуют самые разные силы: «это я, и это я».
С этой точки зрения волю можно определить как «равнодействующую желаний». Следовательно, пока желания не стали постоянными, человек – это игрушка настроений и внешних впечатлений. Он никогда не знает, что он скажет или сделает. Не только завтрашний день, но даже следующее мгновение скрыто для него за стеной случайностей.
То, что кажется последовательностью действий человека, находит свое объяснение в бедности его мотивов и желаний, или в искусственной дисциплине, привитой «образованием» и «воспитанием», или, прежде всего, в том, что люди подражают друг другу. Что же касается людей с так называемой «сильной волей», то обычно у них господствует одно желание, в котором все прочие исчезают.
Если мы не понимаем отсутствия единства во внутреннем мире человека, то не понимаем и необходимости такого единства в сверхчеловеке, так же как не понимаем и многие другие его черты. Сверхчеловек кажется нам сухим рационалистом, лишенным эмоций, тогда как на самом деле эмоциональность сверхчеловека, т.е. его способность чувствовать, далеко превосходит эмоциональность обычного человека.
Психология сверхчеловека остается для нас неуловимой, ибо мы не понимаем того, что нормальное психическое состояние сверхчеловека – это экстаз в самых разнообразных значениях этого слова.
Экстаз – нечто настолько высшее среди всех возможных человеческих переживаний, что у нас нет ни слов, ни средств для его описания. Люди, переживавшие экстаз, много раз стремились описать то, что они испытывали, и эти описания разных людей, не знавших друг друга, из разных веков, удивительно похожи, а главное, заключают в себе одинаковое постижение Непознаваемого. Кроме того, описание экстаза, если это подлинный экстаз, содержит в себе некую внутреннюю истину, в которой нельзя обмануться и отсутствие которой немедленно чувствуется в случае ложного экстаза, как это бывает в описаниях переживаний «святых» формальных религий.
Но, вообще говоря, описание экстатических переживаний простыми словами представляет собой почти непреодолимые трудности. Только искусству – поэзии, музыке, живописи, – доступна, хотя и очень слабая, передача реального содержания экстаза. Всякое подлинное искусство, фактически, и есть не что иное, как попытка передать ощущение экстаза. И только тот понимает искусство, кто чувствует в нем этот привкус экстаза.
Если мы определим «экстаз» как высшее эмоциональное переживание (что, вероятно, вполне правильно), нам станет ясно, что развитие человека к сверхчеловеку не может сводиться к росту одного интеллекта. Должна развиваться и эмоциональная жизнь – в некоторых нелегко постижимых формах. И главная перемена в человеке как раз и должна произойти благодаря эволюции эмоциональной жизни.
Если теперь представить себе образ человека, приближающегося к новому типу, необходимо понять, что он будет жить какой-то своей особой жизнью, мало похожей на жизнь обыкновенных людей и трудной для нашего понимания. В его жизни будет много страдания – будет и такое страдание, которое очень слабо касается нас, и наслаждение, о котором мы не имеем никакого понятия, слабый отзвук которого лишь изредка доходит до нас.
Но для человека, который сам не меняется от соприкосновения с идеей сверхчеловека, в этой идее есть одна сторона, придающая всему мрачный колорит. Это – дальность идеи, отдаленность, отрезанность сверхчеловека от нас, от нашей жизни. Мы занимаем одно место в жизни, он – совсем другое; он не имеет никакого отношения к нам, кроме того, что мы некоторым образом создаем его. И когда люди начинают рассматривать свое отношение к сверхчеловеку с этой точки зрения, в них начинает закрадываться сомнение, постепенно переходящее в более определенное неприятное чувство, которое выливается в отрицательный взгляд на всю идею в целом.
Люди могут рассуждать и часто рассуждают так: допустим, сверхчеловек на самом деле будет именно таким, каким мы рисовали его себе – просветленным и новым, и будет он в некотором смысле плодом всей нашей жизни. Но что нам до этого, если это будет он, а не мы? Что такое мы по отношению к нему? Почва, на которой со временем вырастет прекрасный цветок? Глина, из которой вылепят прекрасную статую? Нам показывают свет, которого мы никогда не увидим. Почему мы должны служить этому свету, которым будут наслаждаться другие? Мы – нищие, нам темно и холодно, а нас утешают, показывая огни в доме богача. Мы голодны, а нам говорят о пире, где нас не будет. Мы тратим всю жизнь, чтобы собрать жалкие крохи знания, а нам говорят, что все наше знание – иллюзия, что в душе сверхчеловека загорится огонь, при свете которого он увидит то, что мы так жадно искали, к чему стремились и чего не могли найти.
Все недоумения, которые возникают у людей при столкновении с идеей сверхчеловека, вполне законны. Нельзя пройти мимо них, нельзя отделаться от них фразой, что человек должен находить счастье в сознании своей связи с идеей сверхчеловека. Это только слова: «должен!» А если он не чувствует этого счастья? Человек имеет право знать, имеет право ставить вопросы: почему он должен служить идее сверхчеловека, почему должен подчиняться ей, – почему он вообще что-то должен?
Чтобы уяснить истинное значение идеи сверхчеловека, необходимо понять, что эта идея гораздо труднее, чем обычно думают люди, что она требует для своего выражения новых слов, новых понятий и такого знания, которым человек, возможно, не обладает и не будет обладать. Все, что здесь сказано, все, что рисует портрет сверхчеловека, даже если оно добавляет к пониманию этой идеи нечто новое, далеко не является достаточным. Такие идеи, как идея сверхчеловека, нельзя рассматривать наряду с обычными идеями, относящимися к вещам и явлениям трехмерного мира. Идея сверхчеловека уходит в бесконечность; и, подобно всем идеям, уходящим в бесконечность, она требует совершенно особого подхода, – именно со стороны бесконечности.
В древних мистериях существовал целый ряд последовательных степеней посвящения. Для того, чтобы достичь следующей степени, подняться на следующую ступень, посвящаемый должен был получить определенную подготовку. Затем его подвергали соответствующим испытаниям – и только тогда, когда он выдерживал все испытания и доказывал правильность и серьезность своей подготовки, перед ним открывались следующие по порядку двери, и он проникал глубже внутрь храма посвящений.
Одна из первых вещей, которые узнавал и должен был усвоить посвящаемый, – это невозможность идти произвольным путем и опасность, которая ожидает его, если он не исполнит всех подготовительных обрядов, всех церемоний, полагавшихся перед посвящением, если он не выучит всего, что требовалось выучить, не усвоит всего, что требовалось усвоить. Ему рассказывали об ужасных последствиях нарушения правил посвящений, о грозных наказаниях, которые ждут непосвященного, рискнувшего войти в святилище, не соблюдая все правила. И первое, что от него требовалось, – это сознание необходимости идти постепенно. Он должен был понять, что определить самого себя невозможно, что всякая попытка в этом направлении кончится трагически. Строгая последовательность внутреннего развития была главным законом мистерий. Если попробовать психологически проанализировать идею посвящения, то мы поймем, что посвящение – это введение в круг новых понятий. Каждая новая ступень посвящения раскрывает какую-то новую идею, новую точку зрения, новый угол зрения. И новые идеи в мистериях не раскрывались человеку до тех пор, пока он не показывал себя достаточно подготовленным для их восприятия.
В этом порядке посвящения в новые идеи видно глубокое понимание сущности мира идей. Древние понимали, что восприятие каждой новой идеи требует особой подготовки; что схваченная на лету идея может быть воспринята в неверном освещении, неправильно; а неправильно воспринятая идея может дать совершенно нежелательные, даже гибельные результаты.
Мистерии и постепенные посвящения должны были охранять людей от полузнания, которое зачастую хуже полного незнания, особенно в вопросах вечного, с которыми имели дело мистерии.
Та же система постепенной подготовки людей к восприятию новых идей проводится во всех ритуалах магии.
Литература по магии и оккультизму долгое время совершенно игнорировалась и отрицалась западной мыслью как абсурд и суеверие. И только в самое последнее время мы начинаем понимать, что все это есть символизм, сложная и тонкая символическая картина психологических и космических отношений.
В ритуалах церемониальной магии требуется строгое и неукоснительное исполнение всех, даже самых мелких и непонятных, ни с чем не связанных обрядов. Нам изображают ужасы, которые ожидают нарушителя порядка церемоний, изменившего его по своему усмотрению или не исполнившего чего-нибудь по небрежности. Известны легенды о волшебниках, вызвавших духа и не имевших силы с ним справиться. Это происходило или потому, что волшебник забывал заклинания и нарушал чем-то магический ритуал, или потому, что он вызвал духа сильнее себя, сильнее своих заклинаний и магических формул.
Во всех этих случаях – в мистериях в лице нарушителя обряда посвящения, в магии в лице волшебника, вызвавшего духа сильнее себя, – одинаково изображалось в аллегорической форме положение человека по отношению к новым для него и чересчур сильным идеям, с которыми он не способен справиться, ибо у него нет соответствующей подготовки. То же самое выражалось в легендах о священном огне, который сжигал непосвященных, неосторожно подходивших к нему, в мифах о богах и богинях, которые смертные не должны были видеть, а увидев, погибали. Свет некоторых идей слишком силен для глаз человека, особенно, если он видит его в первый раз. Моисей не мог смотреть на горящий куст, не мог видеть лицо Божества на горе Синай. Во всех этих аллегориях выражается одна и та же мысль о страшной силе и опасности неожиданно являющихся новых идей.
То же самое выражал и Сфинкс со своей загадкой. Из подошедших к нему он пожирал тех, кто не мог разрешить его загадки. Аллегория Сфинкса значила, что человек не должен задавать себе некоторые вопросы, если он не знает ответа на них.
Коснувшись однажды определенных идей, человек уже не может жить, как раньше: он должен или идти дальше, или погибнуть под тяжестью непосильного для него груза.
Сверхчеловек есть одна из возможностей, лежащих в глубине души человека. От самого человека зависит приблизить эту идею или отдалить. Близость или дальность сверхчеловека лежит не во времени, а в отношении человека к этой идее, и в отношении не только умственном, но и в деятельном, практическом. Человека отделяет от сверхчеловека не время, а неподготовленность к принятию сверхчеловека. Время пребывает в самом человеке. Оно есть внутреннее препятствие для непосредственного ощущения того или другого, и больше ничего. Строение будущего, служение будущему – это лишь символы, символы отношения человека к самому себе, к своему настоящему. Ясно, что если принять этот взгляд, признать что все будущее заключено в самом человеке, то наивно спрашивать о том, какое мне дело до сверхчеловека. Очевидно, человеку есть до него дело, потому что сверхчеловек – это он сам.
Знание мира, каков он есть, – это нечто более тонкое и сложное; оно вовсе не требует отрицания объективного существования данного явления. В этом случае внешний аспект явления познается человеком в его отношении к внутреннему аспекту. Сверх того отчетливым признаком истинного познания является отсутствие в нем всякого отрицания, прежде всего отрицания противоположного взгляда. «Реальное» (т.е. многомерное и полное) познание отличается от материального или логического (т.е. нереалистичного) познания, главным образом, тем, что оно не исключает противоположные взгляды. Истинное познание включает в себя все противоположные взгляды, предварительно очищенные, разумеется, от искусственных усложнений и суеверий. Следует понять, что отсутствие отрицания противоположных взглядов вовсе не означает приятия ложного, иллюзорного и суеверного. Знание есть правильное отделение реального от ложного, и это достигается не путем отрицания, а путем включения. Истина включает в себя все, а что не может войти в нее, уже тем самым показывает свою неправильность и ложность.
В истине нет антитез, один взгляд не исключает другого. Поэтому и по отношению к идее сверхчеловека только то понимание истинно, которое включает в себя обе точки зрения внешнюю и внутреннюю.
На самом деле, у нас нет никаких оснований отрицать возможность реального, живого сверхчеловека в прошлом, настоящем и будущем. В то же время мы должны признать в своем внутреннем мире присутствие семян чего-то высшего по сравнению с тем, чем мы обычно живем, должны признать возможность прорастания этих семян и их проявления в формах, ныне для нас непостижимых.
Сверхчеловек в прошлом и будущем не противоречит возможности высшего сознания человека, который живет сейчас. Наоборот, одно раскрывает другое.
Люди, сознающие сверхчеловека в себе, раскрытие в себе новых высших сил, оказываются благодаря этому связаны с идеей сверхчеловека в прошлом и будущем. Люди, которые ищут реального, живого сверхчеловека в настоящем, этим самым раскрывают высшее начало в своей душе.
Идея сверхчеловека тем и трудна для понимания, тем и опасна, что требует умения согласовать два противоположных взгляда. Только внешний или только внутренний аспект этой идеи удовлетворить человека не могут. Каждый из них по-своему неверен, каждый по-своему искажает идею. А в искаженном виде идея сверхчеловека оказывается собственной противоположностью и не только не поднимает человека, но наоборот, толкает его в бездну пессимистического отрицания или приводит к пассивному «недеянию», к остановке.
Разочарование в жизни и жизненных целях, идущее от идеи сверхчеловека, проистекает от ее неправильного понимания, главным образом, от чувства отдаленности, недоступности сверхчеловека во внешней жизни.
С другой стороны, исключительно внутреннее понимание идеи сверхчеловека также отрывает человека от жизни, делает в его глазах всякую деятельность ненужной и бесполезной. Поскольку сверхчеловек существует внутри меня и необходимо только погрузиться в себя, чтобы найти его, то зачем все попытки что-то делать или искать его вне себя?
Это и есть два подводных камня, лежащих в глубине идеи сверхчеловека.
Человек находит сверхчеловека в себе, начиная искать его вне себя; он может найти сверхчеловека вне себя, начав искать его внутри себя.
Поняв и представив себе образ сверхчеловека, каким он может быть, человек должен перестроить всю свою жизнь так, чтобы она не противоречила этому образу. если сможет. Это и откроет идею сверхчеловека в его душе.
В сердце своем мы очень хорошо знаем, знаем нечто; но никак не можем на нем сосредоточиться. Мы понимаем некоторый круг идей, но живем в другом круге. Жизнь кружится вокруг нас, и мы кружимся вместе с ней, а вокруг нас кружатся наши тени.
«Нет ничего вне нас. Но мы забываем это при первом звуке», – говорит Заратустра у Ницше.
В еврейских легендах Талмуда есть замечательная легенда о Моисее, в которой содержится вся идея эволюции человека в подлинном смысле этого слова.
– Царь, – отвечали мудрецы, – это портрет человека жестокого, надменного, алчного, одержимого желанием власти и всеми существующими в мире пороками.
Их слова вызвали у царя негодование.
– Как это возможно? – воскликнул он. – Как возможно, чтобы человек, чьи замечательные деяния гремят по всему миру, оказался таким?
Между живописцем и мудрецами начался спор. Живописец уверял, что портрет Моисея написан им совершенно точно, а мудрецы настаивали на том, что характер Моисея был определен ими, согласно портрету, безошибочно. Мудрый царь Аравии решил тогда проверить, какая из спорящих сторон права, и сам отправился в лагерь израильтян.
С первого взгляда царь убедился, что лицо Моисея было изображено живописцем в точности. Войдя в шатер человека Божия, царь преклонил колена, поклонился до земли и рассказал Моисею о споре между художником и мудрецами.
– Сначала, пока я не видел твоего лица, – говорил царь, – я думал, что художник плохо изобразил тебя, так как мои мудрецы – люди очень опытные в науке физиогномики. Теперь я убежден, что они – совершенно недостойные люди, и их мудрость тщетна и пуста.
– Это не так, – ответил Моисей. – И художник, и физиогномисты – весьма искусные люди; обе стороны правы. Да будет тебе известно, что все пороки, о которых говорили мудрецы, действительно были даны мне природой, пожалуй, даже в еще большей мере, чем они усмотрели на портрете. Но я боролся со своими пороками, напряженными усилиями воли постепенно преодолевая и подавляя их в себе, пока все противоположное им не стало моей второй натурой. И в этом заключается моя величайшая гордость.
1911-1929