а на что я тебе а на всю жизнь м а шолохов судьба человека

А на что я тебе а на всю жизнь м а шолохов судьба человека

Со стороны глядеть — не так уж она была из себя видная, но ведь я-то не со стороны на нее глядел, а в упор. И не было для меня красивее и желанней ее, не было на свете и не будет!

Михаил Шолохов «Судьба одного человека»

Когда ты полностью, безоговорочно доверяешь человеку, то в результате получаешь одно из двух: или человека на всю жизнь, или урок на всю жизнь.

Когда у родного тебе человека что-то болит, хочется всю боль взять на себя, главное, чтобы он не страдал.

Самый большой обман — обещать любить одного человека всю жизнь.

Самый большой обман — обещать любить одного человека всю жизнь.

Самый большой обман — обещать любить одного человека всю жизнь.

Я свяжу тебе жизнь, из весёлой меланжевой пряжи.
Я свяжу тебе жизнь, и потом от души подарю.
Где я нитки беру? Никому, никогда не признаюсь.
Чтобы связать тебе жизнь, я тайком распускаю свою.

— Я тебе противен после всего этого, правда?
— Это было испытание.
— Чему? Выдержке?
— Нет, чувству.

Михаил Шолохов «Тихий Дон»

Нельзя же всю жизнь думать только о том, что могло бы быть. Пора понять, что жизнь у тебя не хуже, чем у других, а может, и лучше, и сказать спасибо.

Нельзя же всю жизнь думать только о том, что могло бы быть. Пора понять, что жизнь у тебя не хуже, чем у других, а может, и лучше, и сказать спасибо.

Кадзуо Исигуро «Остаток дня»

Источник

LiveInternetLiveInternet

—Рубрики

—Цитатник

Яз тебе хоцю, а ты мене 70 лет назад, 26 июля, была найдена первая берестяная грамота. С 2011 год.

Разговоры с Пельше. Вирус. Рассказ. По телевизору показывали прямую линию с президентом. Прези.

Душевно Это сейчас они выпускают монетки без флага и лидера СССР.

Трейлер китайского мультика про Карла Маркса Кавайный социализм. Но нужно использовать все методы.

Троцкий объяснил причины философских пароходов, в 20-е гг.вывезших из страны некоторых представителе.

—Ссылки

—Фотоальбом

—Подписка по e-mail

—Поиск по дневнику

—Метки

—Друзья

—Постоянные читатели

—Сообщества

Отрывок из рассказа М.Шолохова «Судьба человека».

На четвертый день прямо из совхоза, груженный хлебом, подворачиваю к чайной. Парнишка мой там сидит на крыльце, ножонками болтает и, по всему видать, голодный. Высунулся я в окошко, кричу ему: «Эй, Ванюшка! Садись скорее на машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернемся сюда, пообедаем». Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и тихо так говорит: «А вы откуда знаете, дядя, что меня Ваней зовут?» И глазенки широко раскрыл, ждет, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я, мол, человек бывалый и все знаю.

Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: «Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети». И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: «Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?» Он и спросил, как выдохнул: «Кто?» Я ему и говорю так же тихо: «Я — твой отец».

Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: «Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!» Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет, и руки трясутся… Как я тогда руля не упустил, диву можно даться!

Худ. О.Верейский, иллюстрация к рассказу «Судьба человека».

Источник

Судьба человека — Михаил Шолохов

Евге­нии Гри­го­рьевне Левицкой

Пер­вая после­во­ен­ная весна была на Верх­нем Дону на ред­кость друж­ная и напо­ри­стая. В конце марта из При­азо­вья подули теп­лые ветры, и уже через двое суток начи­сто ого­ли­лись пески лево­бе­ре­жья Дона, в степи вспухли наби­тые сне­гом лога и балки, взло­мав лед, бешено взыг­рали степ­ные речки, и дороги стали почти совсем непроездны.

В эту недоб­рую пору без­до­ро­жья мне при­шлось ехать в ста­ницу Бука­нов­скую. И рас­сто­я­ние неболь­шое — всего лишь около шести­де­сяти кило­мет­ров, — но одо­леть их ока­за­лось не так-то про­сто. Мы с това­ри­щем выехали до вос­хода солнца. Пара сытых лоша­дей, в струну натя­ги­вая постромки, еле тащила тяже­лую бричку. Колеса по самую сту­пицу про­ва­ли­ва­лись в отсы­рев­ший, пере­ме­шан­ный со сне­гом и льдом песок, и через час на лоша­ди­ных боках и стегнах, под тон­кими рем­нями шлеек, уже пока­за­лись белые пыш­ные хло­пья мыла, а в утрен­нем све­жем воз­духе остро и пья­няще запахло лоша­ди­ным потом и согре­тым деготь­ком щедро сма­зан­ной кон­ской сбруи.

Там, где было осо­бенно трудно лоша­дям, мы сле­зали с брички, шли пеш­ком. Под сапо­гами хлю­пал раз­мок­ший снег, идти было тяжело, но по обо­чи­нам дороги все еще дер­жался хру­стально поблес­ки­вав­ший на солнце ледок, и там про­би­раться было еще труд­нее. Только часов через шесть покрыли рас­сто­я­ние в трид­цать кило­мет­ров, подъ­е­хали к пере­праве через речку Еланку.

Неболь­шая, местами пере­сы­ха­ю­щая летом речушка про­тив хутора Мохов­ского в забо­ло­чен­ной, порос­шей оль­хами пойме раз­ли­лась на целый кило­метр. Пере­прав­ляться надо было на утлой плос­ко­донке, под­ни­мав­шей не больше трех чело­век. Мы отпу­стили лоша­дей. На той сто­роне в кол­хоз­ном сарае нас ожи­дал ста­рень­кий, видав­ший виды «вил­лис», остав­лен­ный там еще зимою. Вдвоем с шофе­ром мы не без опа­се­ния сели в ветхую лод­чонку. Това­рищ с вещами остался на берегу. Едва отча­лили, как из про­гнив­шего днища в раз­ных местах фон­тан­чи­ками забила вода. Под­руч­ными сред­ствами коно­па­тили нена­деж­ную посу­дину и вычер­пы­вали из нее воду, пока не дое­хали. Через час мы были на той сто­роне Еланки. Шофер при­гнал из хутора машину, подо­шел к лодке и ска­зал, берясь за весло:

— Если это про­кля­тое корыто не раз­ва­лится на воде, — часа через два при­е­дем, раньше не ждите.

Хутор рас­ки­нулся далеко в сто­роне, и возле при­чала сто­яла такая тишина, какая бывает в без­люд­ных местах только глу­хою осе­нью и в самом начале весны. От воды тянуло сыро­стью, терп­кой горе­чью гни­ю­щей ольхи, а с даль­них при­хопер­ских сте­пей, тонув­ших в сире­не­вой дымке тумана, лег­кий вете­рок нес извечно юный, еле уло­ви­мый аро­мат недавно осво­бо­див­шейся из-под снега земли.

Непо­да­леку, на при­бреж­ном песке, лежал пова­лен­ный пле­тень. Я при­сел на него, хотел заку­рить, но сунув руку в пра­вый кар­ман ват­ной сте­ганки, к вели­кому огор­че­нию, обна­ру­жил, что пачка «Бело­мора» совер­шенно раз­мокла. Во время пере­правы волна хлест­нула через борт низко сидев­шей лодки, по пояс ока­тила меня мут­ной водой. Тогда мне неко­гда было думать о папи­ро­сах, надо было, бро­сив весло, побыст­рее вычер­пы­вать воду, чтобы лодка не зато­нула, а теперь, горько доса­дуя на свою оплош­ность, я бережно извлек из кар­мана рас­кис­шую пачку, при­сел на кор­точки и стал по одной рас­кла­ды­вать на плетне влаж­ные, побу­рев­шие папиросы.

Был пол­день. Солнце све­тило горячо, как в мае. Я наде­ялся, что папи­росы скоро высох­нут. Солнце све­тило так горячо, что я уже пожа­лел о том, что надел в дорогу сол­дат­ские ват­ные штаны и сте­ганку. Это был пер­вый после зимы по-насто­я­щему теп­лый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, цели­ком поко­рясь тишине и оди­но­че­ству, и, сняв с головы ста­рую сол­дат­скую ушанку, сушить на ветерке мок­рые после тяже­лой гребли волосы, без­думно сле­дить за про­плы­ва­ю­щими в блек­лой синеве белыми гру­да­стыми облаками.

Вскоре я уви­дел, как из-за край­них дво­ров хутора вышел на дорогу муж­чина. Он вел за руку малень­кого маль­чика, судя по росту — лет пяти-шести, не больше. Они устало брели по направ­ле­нию к пере­праве, но, порав­няв­шись с маши­ной, повер­нули ко мне. Высо­кий, суту­ло­ва­тый муж­чина, подойдя вплот­ную, ска­зал при­глу­шен­ным баском:

— Здрав­ствуй. — Я пожал про­тя­ну­тую мне боль­шую, черст­вую руку.

Муж­чина накло­нился к маль­чику, сказал:

— Поздо­ро­вайся с дядей, сынок. Он, видать, такой же шофер, как и твой папанька. Только мы с тобой на гру­зо­вой ездили, а он вот эту малень­кую машину гоняет.

Глядя мне прямо в глаза свет­лыми, как небушко, гла­зами, чуть-чуть улы­ба­ясь, маль­чик смело про­тя­нул мне розо­вую холод­ную ручонку. Я легонько потряс ее, спросил:

— Что же это у тебя, ста­рик, рука такая холод­ная? На дворе теп­лынь, а ты замерзаешь?

С тро­га­тель­ной дет­ской довер­чи­во­стью малыш при­жался к моим коле­ням, удив­ленно при­под­нял беле­сые бровки.

— Какой же я ста­рик, дядя? Я вовсе маль­чик, и я вовсе не замер­заю, а руки холод­ные — снежки катал потому что.

Сняв со спины тощий веще­вой мешок, устало при­са­жи­ва­ясь рядом со мною, отец сказал:

Мне было неудобно разу­ве­рять его в том, что я не шофер, и я ответил:

— С той сто­роны подъедут?

— Не зна­ешь, скоро ли подой­дет лодка?

— Поряд­ком. Ну что ж, пока отдох­нем, спе­шить мне некуда. А я иду мимо, гляжу: свой брат-шофер заго­рает. Дай, думаю, зайду, пере­ку­рим вме­сте. Одному-то и курить, и поми­рать тошно. А ты богато живешь, папи­роски куришь. Под­мо­чил их, стало быть? Ну, брат, табак моче­ный, что конь лече­ный, никуда не годится. Давай-ка лучше моего кре­пачка закурим.

Он достал из кар­мана защит­ных лет­них шта­нов свер­ну­тый в трубку мали­но­вый шел­ко­вый потер­тый кисет, раз­вер­нул его, и я успел про­чи­тать выши­тую на уголке над­пись: «Доро­гому бойцу от уче­ницы 6‑го класса Лебе­дян­ской сред­ней школы».

Мы заку­рили креп­чай­шего само­сада и долго мол­чали. Я хотел было спро­сить, куда он идет с ребен­ком, какая нужда его гонит в такую рас­пу­тицу, но он опе­ре­дил меня вопросом:

— Ты что же, всю войну за баранкой?

— Ну, и мне там при­шлось, бра­ток, хлеб­нуть горюшка по ноздри и выше.

Он поло­жил на колени боль­шие тем­ные руки, сгор­бился. Я сбоку взгля­нул на него, и мне стало что-то не по себе… Видали вы когда-нибудь глаза, словно при­сы­пан­ные пеп­лом, напол­нен­ные такой неиз­быв­ной смерт­ной тос­кой, что в них трудно смот­реть? Вот такие глаза были у моего слу­чай­ного собеседника.

Источник