андерсен сказка моей жизни краткое содержание

Ганс Христиан Андерсен

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

«Вот сказка моей жизни. Рассказал я ее здесь откровенно и чистосердечно, как бы в кружке близких друзей» [1].

Жизнь моя настоящая сказка, богатая событиями, прекрасная! Если бы в ту пору, когда я бедным беспомощным ребенком пустился по белу свету, меня встретила на пути могущественная фея и сказала мне: «Избери себе путь и цель жизни, и я, согласно с твоими дарованиями и по мере разумной возможности, буду охранять и направлять тебя!» – и тогда жизнь моя не сложилась бы лучше, счастливее, разумнее. История моей жизни скажет всем людям то же, что говорит мне: Господь Бог все направляет к лучшему.

В 1805 году в городе Оденсе, в бедной каморке, проживала молодая чета – муж и жена, бесконечно любившие друг друга. Это был молодой двадцатидвухлетний башмачник, богато одаренная поэтическая натура, и его жена, несколькими годами старше, не знающая ни жизни, ни света, но с редким сердцем. Муж только недавно вышел в мастера и собственными руками сколотил всю обстановку своей мастерской и супружескую кровать. На эту кровать пошел деревянный помост, на котором незадолго перед тем стоял во время печальной церемонии гроб с останками графа Трампе. Уцелевшие на досках кровати полосы черного сукна еще напоминали о прежнем их назначении, но вместо графского тела, окутанного крепом и окруженного горящими свечами в подсвечниках, на этой постели лежал 2 апреля 1805 года живой плачущий ребенок – я, Ханс Кристиан Андерсен.

Отец мой просиживал первое время возле постели матери целые дни и читал ей вслух комедии Гольберга, а я в это время кричал благим матом. «Да усни же или хоть полежи смирно да послушай!» – в шутку обращался ко мне отец, но я и ухом не вел и долго оставался таким неугомонным крикуном. Таким же заявил я себя и в церкви во время крещения, так что священник, вообще аттестуемый моей матерью пресердитым господином, сказал: «Мальчишка орет, как кот!» Этих слов матушка не забыла ему всю жизнь! Бедняк, французский эмигрант Гомар, бывший моим крестным отцом, утешал матушку, говоря, что чем громче я кричу ребенком, тем лучше буду петь, когда вырасту.

Детство мое протекло в маленькой каморке, заставленной верстаками, инструментами и разными приспособлениями для башмачного ремесла, кроватью и раздвижной скамьей, служившей мне кроватью. Да, тесно у нас было! Зато все стены были увешаны картинками, на сундуке стояли расписные фарфоровые чашки, стаканы и разные безделушки, а над верстаком у окна висела полка с книгами. В крошечной кухоньке стоял шкаф, а над ним находилась полка, на которой красовалась оловянная посуда. И это-то тесное помещение казалось мне тогда большим и роскошным, а дверь с намалеванным на ней пейзажем имела в моих глазах такое же значение, как теперь целая картинная галерея.

Из кухни был ход на чердак; под окном чердака, на водосточном желобе, проходившем между нашим и соседним домом, стоял ящик с землей; в нем росли лук и петрушка; это был огород моей матери. Он и теперь еще цветет в моей сказке «Снежная королева».

Я рос единственным, а потому балованным ребенком. Зато мне часто и приходилось выслушивать от моей матери напоминания о том, какой я счастливый ребенок: мне жилось куда лучше, чем в детстве ей самой; мне-то жилось, что твоему графчику, а ее, когда она была маленькой, родители выгоняли из дому просить милостыню; она не могла решиться на это и целые дни просиживала в слезах под мостом у реки. Я живо рисовал себе эту картину и заливался горькими слезами. Старая Доменика в «Импровизаторе» и мать скрипача в романе «Только скрипач» – два образа, в которых я старался изобразить свою мать.

Отец мой, Ганс Андерсен, предоставлял мне во всем полную свободу; я был для него всем в жизни, он жил только для меня! Все свое свободное время он посвящал мне – делал игрушки, рисовал картинки, а по вечерам часто читал нам с матерью басни Лафонтена, комедии Гольберга и «Тысячу и одну ночь». И только во время чтения я замечал на его лице улыбку – в жизни вообще и в ремесле ему не везло.

Родители его были зажиточными крестьянами, но вдруг на них посыпались несчастья одно за другим: начал падать скот, сгорел дом, а потом сам отец помешался. Тогда мать переехала с ним в Оденсе и поместила сына в ученье к башмачнику – нужда заставила, а между тем способный мальчик сгорал желанием поступить в гимназию. Несколько доброжелательных граждан Оденсе собирались было сделать складчину и помочь ему пойти желанным путем, но дело так на одних разговорах и остановилось; бедному моему отцу пришлось отказаться от заветной мечты, и он не мог примириться с этим всю свою жизнь. Помню, ребенком я раз увидел на его глазах слезы: к нам зашел, чтобы заказать сапоги, один гимназист и, разговорившись, показал отцу свои книги и сказал, чему он учится. «И мне бы следовало пойти по этой дороге!» – сказал мне отец по уходе гимназиста, горячо поцеловал меня и весь вечер был как-то особенно задумчив и тих.

Он редко встречался с товарищами по ремеслу; все его родственники и знакомые приходили к нам, а сам он больше сидел дома. Зимними вечерами он, как уже сказано, читал нам вслух или мастерил для меня какую-нибудь игрушку, летом же почти каждое воскресенье отправлялся со мною в лес; во время прогулки он не бывал особенно разговорчив, мечтательно сидел себе где-нибудь под кустиком, я же бегал вокруг, собирал землянику и нанизывал ее на соломинки или плел венки. Матушка сопровождала нас в лес всего раз в год, в мае, когда лес одевался первой зеленью. Это была ее ежегодная и единственная увеселительная прогулка, и она всегда для такого случая надевала свое парадное, коричневое с цветочками, ситцевое платье. Только в этот день да еще идя к причастию она и надевала его, и я видел его на ней в эти дни в продолжение многих лет. Матушка всегда приносила с собой с прогулки свежих березовых ветвей и затыкала их за печку. Весело смотрелась наша комнатка, убранная зеленью, украшенная картинками; матушка держала ее в безукоризненной чистоте; белые, как снег, простыни и коротенькие оконные занавески были ее гордостью.

Одно из первых моих воспоминаний, само по себе неважное, но имеющее для меня значение благодаря той силе, с какой оно запечатлелось в моей детской душе, воспоминание о пирушке, и, как бы вы думали, где? В Оденсе есть здание, на которое я всегда взирал с такой же жуткою боязнью, с какой, полагаю, смотрели парижские мальчики на Бастилию, – смирительный дом. Родители мои вели знакомство с привратником этого дома, вот он раз и пригласил их на какой-то семейный праздник. Меня тоже взяли в гости, а я тогда был еще так мал, что домой меня, как увидите после, пришлось нести на руках. Смирительный дом был для меня в те времена обиталищем сказочных воров и разбойников, и я частенько стоял перед ним, на почтительном, конечно, расстоянии, прислушиваясь к пению мужчин и женщин и стуку ткацких станков.

Источник

Отзывы на книгу « Сказка моей жизни »

«. конечно, я начал прямо с трагедии, и, конечно, в ней все умерли. «

И вот такое чувство, что читаешь дневник блаженного не покидало всю книгу. Однако, это же творческая личность. И, возможно, не умей Андерсен чувствовать вот так, не было бы его сказок, не было бы человека, способного «находить и видеть жемчуг в любой сточной канаве». Его настойчивость, вера в себя, иная душа и желание добиться успеха открыли перед ним двери домов великих людей Европы. Когда он скончался 4 августа 1875 года, почтить память датского гения, помимо его друзей, знакомых и доброжелателей, пришла вся королевская семья.

Напоследок, хочу привести здесь слова пастора Бастгольма, известного ученого и редактора «Восточнозеландских ведомостей». Когда-то он написал эти слова Андерсену в письме. Уверена, Ганс Христиан придерживался данного совета и современным писателям тоже стоило бы к нему прислушаться:
«Всякому молодому поэту пуще всего надо беречься заразы тщеславия и стараться сохранить душевные чистоту и силу. пишите стихи лишь изредка и только ради того, чтобы дать исход волнующим вас чувствам. Не пишите, если вам приходится подыскивать мысли и слова, пишите только тогда, когда душа оживлена идеей, а сердце согрето чувствами. Внимательно изучайте природу, жизнь человеческую и самого себя, и у вас всегда будет собственный материал для описаний. Берите предметами наблюдения окружающие вас мелкие явления и рассмотрите их со всех сторон, прежде чем взяться за перо. Сделайтесь таким поэтом, как будто до вас не было ни одного поэта, как будто вам не у кого было учиться, и берегите в себе благородство и высоту помыслов и чистоту душевную».

Жизнь моя настоящая сказка, богатая событиями, прекрасная!

Андерсен: общая характеристика

Если попытаться охарактеризовать Андерсена на самом общем уровне, то такая характеристика неизбежно сведется к тому, что Андерсен – большой ребенок. Дали ему конфетку – он рад, не дали – он плачет. Сказали ему что он поэт – он счастлив; сказали, что поэта из него не выйдет – конец жизни. И так во всем.

я был способен огорчиться на целый день, встретив вместо ожидаемой приветливой улыбки кислую гримасу.

Собственно ценность его автобиографии и состоит в том, что в ней он с детской непосредственностью выбалтывает всю свою жизнь. При этом дети, конечно, ведь тоже бывают разные, но Андерсен – это словно бы воплощение какого-то идеализированного взгляда на то, каким должен быть ребенок. Так, например, он поражает своей незлобивостью и готовностью видеть во всем и во всех только хорошее. Наиболее показательна тут история с директором гимназии, в которой он учился – директор всячески третировал его, впрочем, даю слово самому Андерсену:

Однажды директор пришел ко мне в комнату: он слышал в Копенгагене, что я читал у Эленшлегера написанное мною недавно стихотворение «Умирающее дитя», и я уже видел теперь по его лицу, что меня ожидало. Он испытующе посмотрел на меня и потребовал, чтобы я показал ему стихотворение, прибавив, что простит меня, если найдет в нем хоть искорку поэзии. Весь трепеща, подал я ему стихотворение. Он прочел, рассмеялся, назвал мои стихи чепухой и жестоко разбранил меня… День ото дня положение мое становилось нестерпимее, и, если бы в нем скоро не произошло перемены, я бы просто погиб. Я страдал, как загнанная, забитая птичка, не только во время классов, но и постоянно даже в домашней жизни. Я вспоминаю этот период времени как самый горький, тяжелый во всей моей жизни. Один из наших учителей, Берлин, преподававший нам тогда еврейский язык, наконец понял мое положение, поехал в Копенгаген, явился к Коллину и рассказал ему все. Коллин тотчас же решил перевести меня в Копенгаген и устроить мне частные уроки. Такое решение сильно покоробило директора, и он на прощание, когда я благодарил его за все хорошее, чем был ему обязан, объявил мне, что мне никогда не бывать студентом, что все стихи мои, хоть бы их и печатали, останутся макулатурой, предназначенной гнить на полках букинистов, и что я кончу жизнь в сумасшедшем доме. Я был потрясен до глубины души.

А далее следует замечательная приписка:

Много лет спустя, когда мои произведения завоевали себе читателей, когда уже вышел «Импровизатор», я встретился в Копенгагене с бывшим своим директором. Он протянул мне руку в знак примирения и откровенно признался, что ошибался во мне и обращался со мной не так, как бы следовало. Но теперь я уже твердо стоял на ногах и мог махнуть рукой на прошлое, прибавил он. Ну вот мы и помирились.

В этом, по-моему, весь Андерсен. Он не может отвести в сторону протянутую ему для рукопожатия руку. Вообще, Андерсен показался мне похожим на Алёшу Карамазову, только разве что на порядок более восторженного. Помните, как Достоевский описывал Алёшу – если он останется один на улицах незнакомого города, всё равно найдутся люди, которые помогут ему, обогреют и обласкают. Андерсен тоже таков, какие бы испытания не выпадали на его долю, он всегда находил дружески-семейное участие в людях. Не зря он пишет:

Я всей душой льну к семейной жизни, и, находя такую на родине или за границей, живо становлюсь как бы членом семьи…

Можно прибавить – становится еще одним ребенком в этой семье.

Автобиография Андерсена интересна его несокрушимой верой в то, что все в его жизни устроено Богом, и что, соответственно, все к лучшему. Эту мысль он на разные лады повторяет на протяжении всей книги.

Если бы в ту пору, когда я бедным, беспомощным ребенком пустился по белу свету, меня встретила на пути могущественная фея и сказала мне: «Избери себе путь и цель жизни, и я, согласно с твоими дарованиями и по мере разумной возможности, буду охранять и направлять тебя!» — и тогда жизнь моя не сложилась бы лучше, счастливее, разумнее. История моей жизни скажет всем людям то же, что говорит мне: Господь Бог все направляет к лучшему.

Если учесть то удивительное превращение – из гадкого утенка в прекрасного лебедя – которое ему довелось пережить, это, возможно и естественно, хотя всегда можно сказать, что именно его вера в божественное Провидение и способствовала осуществлению такого превращения. Не знаю, трудно судить. Мне же, пожалуй, самым интересным моментом в его судьбе показалось его первое прибытие в Копенгаген, когда он совершенно не знал, куда ему деваться, в общем, уже отчаялся и собирался с позором возвращаться домой, но:

И вот я побрел по улицам. Никто меня не знал, я чувствовал себя таким одиноким, покинутым всеми. Вдруг я вспомнил, что когда-то в Оденсе читал в газетах об итальянце Сиббони и о его назначении директором королевской консерватории в Копенгагене. Все ведь хвалили мой голос, может быть, этот человек и поможет мне? Если же нет, надо сегодня же искать шкипера, который возьмет меня с собой назад в Фионию. Мысль об обратной поездке еще более взволновала меня, и вот в таком-то угнетенном настроении я отправился разыскивать Сиббони. У него как раз был званый обед, на котором присутствовали знаменитый наш композитор Вейзе, поэт Баггесен и другие. Отворившей мне двери экономке я рассказал не только зачем пришел, но и всю свою биографию. Она слушала меня с большим участием и, верно, тотчас же пересказала кое-что из слышанного своим господам, по крайней мере мне долго пришлось ждать ее возвращения и когда она наконец вернулась, за нею вышли и хозяева со всеми гостями. Все смотрели на меня. Сиббони повел меня в зал, где стояло фортепьяно, и заставил меня петь. Затем я продекламировал несколько сцен из комедии Гольберга и два-три чувствительныx стихотворения, при этом сознание моего собственного несчастного положения до того охватило меня, что я заплакал неподдельными слезами, и все общество начало аплодировать мне.

Вот, все-таки интересно, действительно ли Судьба Андерсена зависела от того, впустили бы его тогда к себе и выслушали бы Сиббони, Вейзе и Баггесен? Что случилось бы с ним, если бы он уехал? Обстоятельства его жизни были не таковы, чтобы рассчитывать на возможность повторной поездки в Копенгаген. Конечно, нам, уже знающим, что Андерсен – это Андерсен, кажется, что, так или иначе, но его судьба все равно бы сложилась. Сам Андерсен, однако, судит по-другому, много позже, уже ближе к концу книги он пишет:

Сильно взволновал меня вид одного бедного слабоумного парня. Черты лица его были благородны, глаза полны огня, но во всей фигуре было что-то жалкое, растерянное. Мальчишки дразнили его и глумились над ним. Я унесся мыслями в прошлое, вспомнил себя самого в детстве и своего слабоумного дедушку. Что если бы я остался в Оденсе, был отдан в учение, и годы, и обстановка не иссушили бы богатой фантазии, которая так и кипела во мне тогда, если бы я не слился, наконец, с окружающей жизнью — как бы смотрели здесь на меня теперь? Не знаю, но вид этого несчастного, загнанного слабоумного заставил мое сердце болезненно сжаться, и я вновь почувствовал всю неизмеримую Божию милость ко мне.

Сложная штука судьба. Мы не знаем, за каким сумасшедшим прячется Андерсен, мы лишь признаем тех, кто состоялся, а про тех, кто не состоялся, равнодушно говорим: «Ну, значит, он и не должен был состояться», хотя никакой четкой логики в подобного рода утверждениях нет. Утопив человека, проще всего сказать, что такая уж его Судьба – утонуть. Андерсен, слава небу, выплыл.

Андерсен и образование

Не лишена интереса история с образованием Андерсена, а наш Ганс-Христиан – просто хрестоматийное воплощение совершенно необразованного и вместе с тем чудесно знающего человека. Все детство он фактически блаженно «болтался без дела» – как и следует поступать всякому творческому человеку. Раз его отдали в школу, но быстро вернули домой – мальчики моментально почуяли в нем «девчонку» и стали всячески третировать. На том его учение и кончилось, и он продолжал играть в куклы да театры. Впоследствии Андресена все же образовали, его отдали в гимназию, уже когда ему было лет под двадцать. А он уже тогда вовсю писал, правда с жуткими стилистическими, а ещё хуже – орфографическими ошибками. Вот я и думаю, что единственное образование, в котором нуждался Андерсен – это некая общая дисциплина ума, которая помогла бы ему не совершать детских ошибок (конечно, трудно воспринять литературное произведение, полное орфографических ошибок); в остальном же, Андерсен, все что надо, знал и так. Но людям сложно с этим смириться. Они хотят, чтобы каждый человек знал то, что полагается знать на экзаменах, а потом тут же забывать. Без этого никак нельзя считаться образованным человеком. Да, Андерсена образовали, но испортить этим не смогли. Впрочем, он и далее писал с ошибками, и над этим все равно потешались.

Андерсен и датчане

Отношения Андерсена и датчан – это трагикомедия. Ярчайшим эпизодом этих отношений, думаю, является следующий:

На вершине Брокена я набросал в книгу для записей туристов следующее четверостишие:

Высот заоблачных достиг,
Но утаить, друзья, не смею,
Что к небу ближе был я в миг, —
В миг незабвенной встречи с нею!

Год спустя, один мой друг, также посетивший Брокен, рассказывал мне, что видел мои стихи и под ними приписку одного земляка: «Голубчик Андерсен, береги свои стишки для «Усладительного чтения», а не надоедай нам ими за границей, куда им и не попасть, если ты сам не будешь таскать их с собой повсюду.

В общем, было бы смешно, если бы не было так грустно, и все равно очень смешно, хотя и, конечно, очень грустно. Конечно, в своем Отечестве и никогда нет пророка, в случае же с Данией все усугублялось некоторой её провинциальностью. Андерсен словно бы вырос у всех на глазах, а люди вообще легче восторгаются прекрасными лебедями, когда не видят гадких утят, из которых они вырастают. Андерсен же в глазах датчан так и оставался утёнком, тем комичнее казались датчанам его потуги выглядеть лебедем. Прекрасный утёнок – вот максимум, на который он мог рассчитывать:)

При своей сверхчувствительности, нет сомнений, что любовь или, скажем так, эротически-эмоциональная привязанность, играли в жизни Андерсена немалую роль, но в своей автобиографии он явно цензурирует эту часть своей жизни. Ну, дело его.

Читая эту, в целом, очень интересную книгу, на определенном этапе я вдруг понял, что читать уже не очень интересно. И, чем дальше, тем все менее интересно. Мне трудно отметить какой-то четкий рубеж, где именно пропадает интерес, но догадку высказать могу: став уже вполне знаменитым писателем, Андерсен перестает быть интересным рассказчиком своей жизни. То есть не Андерсен перестает, но жизнь его перестает быть интересной. Это, конечно, тоже не вполне верная формулировка, но все же… Ну, скучно читать, когда повествование сводится к тому, что он написал, какие его работы и где были напечатаны и как он в сотый юбилейный раз отобедал в королевской компании. Под конец, добавляется грустная нотка – постепенно отправляются на тот свет все его друзья и просто знакомые. Сам Андерсен продолжает держаться тезиса о том, что всё к лучшему, но как-то он уже не так заразителен в этой своей вере, не очень-то ему и веришь…

Источник

«Сказка моей жизни»

Всю жизнь Андерсен был невероятно поглощен собой. Это случается со многими людьми, в том числе и с творческими личностями, которые считают себя необыкновенными и хотели бы, чтобы окружающие принимали их с восторгом. Но жизнь Андерсена сложилась так, что должна была довести самоуглубленность до крайности. Его особый дар и необычный характер, которые еще в детстве изолировали его от товарищей, а также неизбежные трудности в приспособлении к классу буржуазии, куда он первоначально не относился, вынуждали его к беспрестанным размышлениям о себе и своих отношениях с окружающим миром. Прямодушная общительность не давала ему покоя, пока он не посвящал других людей в свои наблюдения по этому поводу, и он использовал любую возможность, чтобы устно или письменно рассказать о своем удивительном жизненном пути, который, по его мнению, объяснял, почему он такой, как он есть.

Это началось еще в школьные времена в Слагельсе. Не решаясь обратиться к внушающему страх Мейслингу устно, он вместо этого отправил ему письмо с описанием своей жизни, которое должно было помочь прямолинейному педагогу понять его. Позднее — где-то в 1832 году — он написал для сведения друзей в Копенгагене очерк своей жизни, который частным образом распространялся среди его близких, а еще через некоторое время ему представился случай открыть душу более широкому кругу читателей.

Это произошло с помощью ряда небольших статей, опубликованных в последующие годы в Дании и за ее пределами; их он либо написал сам, либо по крайней мере дал материал к ним — но прежде всего с помощью двух больших мемуарных произведений, которые вышли в 1847 и 1855 годах, одно на немецком языке в виде предисловия к его собранию сочинений, второе на датском, также в связи с собранием сочинений, выпущенным к его пятидесятилетию.

Когда писатель получил предложение от немецкого издателя написать подробную автобиографию, он, конечно, был в восторге. Его творчество получило известность, теперь он и сам станет известным. И он не был разочарован. Немецкую «Сказку моей жизни» много читали, ею восхищались — немецкий рецензент даже очень лестно сравнил ее с «Dichtung und Wahrheit» Гёте и «Исповедью» Руссо. Ее быстро перевели на английский язык, что способствовало более близкому знакомству англоязычных читателей с личностью писателя.

Немецкая «Сказка моей жизни» — которая, кстати, наконец-то существует и на датском языке, она вышла в 1942 году в издании Х.Топсё-Йенсена по оригинальной рукописи — была написана во время большого путешествия Андерсена в Италию и Южную Францию летом 1846 года и носит отпечаток того, что ему во многом пришлось полагаться на свою память, и потому материал подан неровно. Андерсен рассказывает о своем бедном детстве, трудной юности, борьбе за писательское признание и о европейском успехе, который увенчал его стремления. Книга кончается мастерским описанием его недавнего путешествия по душной летней жаре юга Европы в 1846 году. Можно отметить, что при описании своей литературной карьеры — то есть примерно с 1830 года — он уделяет много места сообщениям обо всех высокопоставленных и знаменитых людях, с которыми встречался, великих художниках и коронованных особах и об их благосклонности к нему и его произведениям, а в противовес — о несправедливой, по его мнению, даже злобной критике, которой он подвергался на родине. С другой стороны, он почти ничего не пишет о том, как создавались его стихи, как у него возникали идеи и как он над ними работал. Читатель узнает исключительно о том, как принимала его произведения общественность.

Книга имела такой большой международный успех, конечно, благодаря тому, что читателям всегда интересно познакомиться с великими людьми с чисто человеческой стороны и услышать об их удивительной жизненной судьбе — в случае Андерсена прежде всего о его детстве, и правда, пленительно описанном, и о стремлении сквозь нищету и страдания к достижению той великой цели, которую он перед собой поставил. Эта борьба сама по себе достаточно драматична, а рассказ еще приукрашен разнообразными живописными и трогательными подробностями. Напротив, мировой общественности едва ли было так уж интересно слушать о великих людях, с которыми он встречался, и едва ли кого-либо могли позабавить пространные и бесконечно повторяющиеся жалобы на критиков в маленькой Дании.

Письменный стол и дорожные вещи писателя

Датская автобиография 1855 года, «Сказка моей жизни», представляет собой значительно расширенный и улучшенный вариант предыдущей. Рассказ, естественно, дополнен триумфальными поездками в Англию и Швецию, участием в великих национальных событиях 1848 года и другими его переживаниями за период 1846–1855 годов. Но описания из немецкого варианта при переработке были углублены и расширены, эпизоды рассказываются более изысканно, язык тщательно отточен. Несмотря на улучшения, книга не вызвала особого интереса за пределами Дании. При жизни писателя вышел всего один перевод, в США, для которого он по просьбе издателя написал о годах с 1855 по 1867 (это продолжение было опубликовано на датском языке только после его смерти). В большом мире читали немецкий вариант и его перевод на английский еще и потому, что он короче и с вполне естественным драматизмом повествует о борьбе писателя за достижение славы и завершается решительным утверждением, что цель достигнута. Этого достоинства у датского варианта нет. Биография человека, достигшего известности, не может быть особенно интересной для чтения, тем более когда эта известность постоянно подкрепляется многословными перечислениями великих людей, которых знал писатель.

Что же можно сказать сейчас, сто лет спустя после смерти Андерсена, об этих мемуарных книгах? Их читаешь со смешанными чувствами — восхищением и некоторым недоумением. Прежде всего вызывает восхищение описание детства, которое дает несравненную картину народной жизни со всей ее нищетой и непритязательностью. Увлекательно читать о его жизни в Копенгагене в 1819–1822 годах и о годах учения у Мейслинга; здесь также даны превосходные описания, особенно путешествий. Некоторые из них входят в датский вариант «Сказки моей жизни», например поездка 1833 года из Парижа в Швейцарию и оттуда в Рим или описание Лондона, каким ему представился этот город в 1847 году. Здесь много комических и трогательных эпизодов, рассказанных с метким юмором и проникновенной поэтичностью, а кроме этого, прекрасные портреты таких великих датчан, как Торвальдсен, Эленшлегер, Х.К. Эрстед и Вейсе, которые все были его друзьями.

Совершенно сумбурны и не складываются в общую картину описания трех лет в Копенгагене с 1819 по 1822 год, и андерсеноведению пришлось заниматься детективной работой, чтобы выяснить последовательность и связь событий. Здесь писатель также, по крайней мере один раз, пожертвовал правдой ради эффекта. Но наименее точна глава, где изображено время с 1830 по 1833 год. У читателя остается впечатление постоянных преследований и ругани со стороны друзей и критики, равнодушия публики, а в 1833 году еще и отчаянной, почти безнадежной борьбы за стипендию: согласно этому рассказу, чтобы получить ее, ему пришлось использовать многочисленные рычаги и кнопки. В качестве одной из помех упоминается, что Херц незадолго до этого издал свои знаменитые «Письма с того света» и, таким образом, одним ударом выдвинулся на передний план как конкурент на вожделенную стипендию. Все это совершенно неверно. Критика не была к нему так уж несправедлива, он не был жалким недооцененным писателем, над которым все издеваются, напротив, влиятельные друзья поощряли его и даже поддерживали его ходатайство лестными рекомендациями. Искаженная картина внешних обстоятельств его жизни возникла из-за того, что Андерсен в то время по чисто личным причинам был очень подавлен, и эти воспоминания постоянно жили в его сознании и мешали трезвому воспроизведению фактических событий. «Письма с того света» Херца приведены здесь просто как эффектный фон трудностей с ходатайством в 1833 году. На самом деле «Письма» вышли тремя годами раньше.

Как уже говорилось, остальная часть мемуаров повествует, как он наконец достиг признания своей гениальности сначала за границей, затем, несколько позднее, в Дании и как он с лихвой пожинал плоды славы. Эта часть тоже представлена не слишком ясно. Создается впечатление, будто он рассказывает то, что пришло ему на ум впоследствии, и часто случайная ассоциация определяет, в каком порядке названы отдельные люди и события. Упоминания значительных особ вставляются туда, где это удобно. Например, семейство Коллинов описывается в нескольких местах. О том, как он начал писать сказки, мы узнаем не в 1835 году, что было бы уместно, а позже, в какой-то случайной связи.

Но особенно бросается в глаза маниакальное пристрастие к рассказам о критике, которой он подвергался как со стороны отдельных лиц, так и общественности, и о сопротивлении, которое он встречал в театре. С юмором висельника он пишет, что у него было желание «избить этих мокрых собак» — то есть критиков, — «которые входят в нашу гостиную и укладываются на лучшие места». Но сердился он на них совершенно всерьез. Накопившаяся за много лет озлобленность постоянно прорывается на поверхность, часто вовсе несправедливо; она скрыто присутствует в каждом рассказе и всплывает в самых неожиданных местах. В связи с писательским жалованием, назначенным ему в 1838 году, он дает понять, что теперь для него наконец наступили новые, лучшие времена. Но, на удивление читателя, он тут же углубляется в мрачные реминисценции оскорблений и обид, нанесенных ему в театре за много лет до того. Даже когда он пишет о своем пребывании в Афинах, его посещает горькое воспоминание, и он не может удержаться от рассказа о выговоре, который ему сделала некая случайная дама в случайном обществе. В последних частях книги гнев на отсутствие признания в Дании несколько отступает на задний план, но все же и тут есть отдельные пространно описанные досадные происшествия, например одна глупая выходка его английской переводчицы Мэри Хауит.

Бросаются в глаза и утомляют также бесконечные перечисления европейских знаменитостей, с которыми он встречался. Повествование кишмя кишит известными художниками, благородными дворянами и королевскими высочествами, но на деле мы ничего о них не узнаем. Их характеристики поразительно банальны. Почти все монархи благородны, сердечны, милостивы и участливы; художники, как правило, изображены очень поверхностно, как люди духовные, добродетельные и глубокие. Даже портреты тех, с кем он близко подружился, например великого герцога Веймарского, не отличаются глубиной. Более подробного представления об их личности практически не дается.

Едва ли он этим интересовался. Его занимали не столько они сами, сколько их отношение к нему. Он был счастлив, когда они, подобно Мендельсону, встречали его с непосредственной теплотой и сердечностью, но ему было достаточно и того, чтобы с ним были приветливы, чтобы его произведения нравились и его просили почитать их. В большинстве случаев общение было столь кратким и формальным, что его впечатление неизбежно было поверхностным. Многословный перечень этих людей представляется, по крайней мере современному читателю, просто излишним.

Наконец, в книге неприятно поражает та откровенность, с которой он выставляет себя и других на обозрение мировой публики. «Открыто и доверчиво, словно сидя среди друзей, рассказал я сказку моей жизни» — такими словами завершает он датскую автобиографию. Андерсен не чувствовал разницы между личными друзьями и безличной публикой. Перед анонимным читателем предстает все: болезни автора и сугубо домашние заботы, досада на поздний приезд Х.П. Хольста в Рим в 1841 году, где Андерсен его ждал, тайная злоба на Хейберга, рассуждения о «Душе после смерти», зубная боль — для мемуаров нет ни слишком мелкого, ни слишком великого. Он посвящает читателя в частные разговоры со всевозможными людьми, пересказывает случайные опрометчивые замечания и необдуманные слова друзей и знакомых, а попутно и собственные страдания по этому поводу. Описание рождества в Берлине в 1845 году, когда он сидел и ждал приглашения от Йенни Линд, и новогоднего вечера, когда она зажгла для него елку, очень трогательно, но все же, по-видимому, не касается читателя. Можно представить себе, что подумала прославленная певица, увидев, как выставляется напоказ ее личная жизнь. К тому же история рождества не совсем достоверна. На самом деле ждал он всего до восьми часов, а потом пошел в гости, но его роль обиженного лучше подчеркивалась впечатлением, которое создавалось у читателя, будто весь вечер прошел в напрасном ожидании.

Французский литератор Ксавье Мармье <67>, который в молодые годы Андерсена сделал многое, чтобы познакомить с его именем Францию, в 1867 году несколько резко, но верно писал о немецкой «Сказке моей жизни», что описание детства и юности пленительно, но остального хотелось бы избежать. «Для нас, тех, кто его любит, мучительно видеть, как он на двухстах страницах перечисляет достигнутые успехи, города, где он встречал людей, высоко оценивших его произведения, стихи, написанные ему и о нем, разнообразные комплименты в свой адрес. Достаточно того, что он на досуге рассказывает скромному и преданному другу об этих мелких триумфах на литературной арене. Но избирать в качестве задушевного друга всю публику и использовать печатное слово как средство для интимных признаний — это слишком откровенно или тщеславно». Верный друг Андерсена Ингеман придерживался того же мнения.

Вероятно, можно задать вопрос, как человек андерсеновского масштаба мог издавать мемуары подобного содержания? Но по тому, каков он был и как сложилась его жизнь, трудно было ожидать чего-либо другого. Он слишком много жил собой и своими произведениями и был слишком чувствительным по натуре, чтобы выносить, когда другие поправляли его или давали ему добрые советы. Он всегда занимал своего рода оборонительную позицию. Как уже говорилось, положение осложнялось тем, что он пришел со стороны, вернее, снизу и должен был утвердить себя в сложившейся буржуазной среде и в кругу признанных писателей. Для него это означало доказать, что он принадлежит к этому благородному обществу. Он в любую минуту ожидал критики, которая могла бы намекнуть, что он недостаточно благороден, недостаточно хорош, недостаточно талантлив. Можно добавить, что Копенгаген действительно был неподходящим местом для нервных людей, вроде него. Он так и не научился понимать копенгагенцев. Они отличаются — и отличались в те времена — веселой, не особенно искренней любезностью, а с другой стороны — неутомимым скептицизмом, желанием критиковать и насмехаться, потребностью за добродетелями искать пороки. Это негативное отношение часто всего лишь манера, дурная привычка, которую не следует принимать всерьез, и сами копенгагенцы никогда этого не делают. Но Андерсен ко всему относился всерьез. Шпильки он принимал за личные выпады и никогда не мог с ними примириться.

Далеко не все сознавали его особое положение. Многих друзей раздражала его вечная болтовня о литературных триумфах за пределами Дании и высокопоставленных заграничных знакомых, они преуменьшали его заботы и неприятности. Они пытались вернуть его на землю и заставить оценить свое положение более трезво. Но напрасно. Он не мог спуститься на землю, не мог подходить к своим делам с чужими мерками. Он чувствовал, что друзья его не понимают, а как же тогда могли понять его читатели? Многие годы его, так сказать, снедала горечь по поводу нравоучений и критики и потребность объяснить себя и свою жизнь.

Предложение написать сказку своей жизни он должен был воспринять как освобождение: теперь у него был простор для основательного и подробного рассказа о себе. Теперь он мог свести счеты с воспитателями ранней поры и критиками юношеских и зрелых лет и дать им и читателям понять, как несправедливо и без сочувствия к нему относились. Ему также хотелось, чтобы читатели знали, как он счастлив, что им восхищаются и его почитают европейские знаменитости, — и тем самым также представить своего рода доказательство того, насколько ошибались датчане. Множество имен подтверждали доказательство. Наконец, он хотел внушить своим читателям, что он не тщеславен или высокомерен, а смиренен и благодарен богу, который дал ему столько радости.

При всех этих условиях мемуары никак не могли стать спокойным взглядом назад, в прошлую жизнь. Их, скорее, можно назвать взрывом темперамента, признаниями оскорбленной души, объяснением и защитительной речью — но столь же сильным проявлением благодарности за то счастье, которое ему выпало. Он никогда не уставал удивляться тому, что он, бедный невзрачный мальчик, сумел подняться так высоко. Поэтому мемуары также представляют его философию по поводу собственной судьбы, миф его жизни, великое объяснение жизненного пути таким, как он хотел его видеть и как он желал, чтобы его воспринимала современность — и будущее. Основная мысль заключается в том, что Провидение чудесным путем привело все к наилучшему для него результату. Горе и неудачи встречались лишь для того, чтобы из них выросло что-то хорошее. Несчастье порождало счастье. И его жизнь явно развивалась по законам драмы: бедное, но по-своему счастливое детство; столь же бедная юность в Копенгагене, хотя трудности несколько смягчались помощью добрых людей; печальные, но необходимые годы учебы; долгие годы сочинительства, омраченные непризнанием и глупой критикой; постепенно растущее, огромное признание за границей; и наконец, вынужденное признание на родине. По этой схеме располагались факты, правдивые и менее правдивые, действительные и воображаемые.

К счастью, для поправки этих определенным образом сгруппированных воспоминаний имеется еще одно жизнеописание, а именно рукопись 1832 года. Оно, конечно, не предназначалось для публикации, но Андерсен намеревался продолжить работу над ним, вернувшись из своего длинного путешествия 1833–1834 годов — если не умрет по дороге; в таком случае друзья должны были издать рукопись как своего рода завещание, чтобы литературный мир получил достоверные сведения о его личности, уже тогда вызывавшей много споров. Он благополучно вернулся домой живым, но не нашел времени снова приняться за книгу воспоминаний. Зато он использовал набросок при написании более поздних биографий. Первоначальная, но незаконченная рукопись попала в частное собрание и долгое время считалась утерянной. В 1925 году ее случайно обнаружил в Королевской библиотеке в Копенгагене Ханс Брикс и через год издал под названием «Книга жизни Х.К. Андерсена». Хотя это черновик, читать его очень приятно. В то время как в мемуарах, предназначенных для широкой публикации, Андерсен должен был производить отбор фактов, в «Книге жизни» он без оговорок рассказывает всякую всячину о своей жизни до 1830 года; здесь мы узнаем о его копенгагенской тетке, здесь представлено семейство Мейслингов со всеми пикантными подробностями, беспорядком, грязью и всем, что едва ли могло попасть в печать; здесь мы также находим эпизод с Риборг Войт, который все же был слишком личным, чтобы войти в официальную биографию.

Поэтому, чтобы узнать правду о детстве и юности Андерсена, из трех биографий следует отдать предпочтение «Книге жизни». Но немецкую «Сказку моей жизни» тоже стоит прочесть. Она немного небрежна по форме — сам Андерсен называл ее наброском, — но отличается удивительной свежестью. Даже датская «Сказка моей жизни» может до сих пор интересовать современных читателей, с одной стороны, из-за названных блестящих описаний, в которых Андерсен проявил себя великолепным рассказчиком, с другой — потому, что такое чтение представляет собой общение с писателем во всей его красе; самое лучшее в нем — это благодарность тем, кто год за годом выказывал ему откровенную дружбу и понимание. Но нельзя отрицать, что самоуглубленность и стремление заставить других увидеть себя в определенном свете производят на читателя более сильное впечатление. Однако его автопортрет не всегда справедлив. Самоуглубленность не была важнейшей чертой его личности. Он был выше этого.

Читайте также

«Глоток моей жизни…»

«Глоток моей жизни…» Глоток моей жизни, Я знаю — отрава. И каждый мой шаг — Роковая ступень. Любовь и надежда, И гордость, и слава В одну неживую Сплетаются тень. И все мои мысли — Ребяческий лепет, И все мои чувства, Как пена волны, — И муки горенья, И радости

II Биография моей жизни

II Биография моей жизни Родился я в конце декабря, кажется, 28-го числа 1869 года в слободе Нальчик Терской области (Северный Кавказ). Родители мои были сначала крепостными крестьянами помещика Новикова, бывшего владельца села Непецына Коломенского уезда.Прежде чем

М. Дюканов. Два дня моей жизни

М. Дюканов. Два дня моей жизни Далеко отстоят друг от друга эти два дня моей жизни. Я бы сказал — не годы, а пропасть лет лежит между ними. Фронт под Царицыным. После боя у Котлубани я попадаю вместе с группой бойцов в деникинский плен. Выстроили нас белые в две шеренги.

Из моей жизни

Из моей жизни 1953 год, 3 января. (Возраст — неполных 16 лет, еще Сталин жив! 73-я мужская средняя школа Кировского района города Новосибирска. Города, в котором родился и прожил до 17-ти лет, до окончания школы. А это — 9-й еще класс, зимние каникулы, разговор с самим собой,

Рассказ о моей жизни[116]

Рассказ о моей жизни[116] Я родился 15 августа 1863 г. Мой отец был артиллеристом. Он учился на казенный счет, так как дед был ранен под Бородином и имел право на бесплатное обучение своих детей.В начале 60-х годов отец вышел в отставку. В течение 15 лет он вместе с семьей жил в

Девушки в моей жизни

Девушки в моей жизни У меня с девушками всегда легко получалось. Я даже не могу вспомнить какие-нибудь проблемы в процессе ухаживания. Казалось бы, мне и сейчас знакомиться легко — все же лицо узнаваемое, но что девчонок привлекало во мне в годы безызвестной молодости —

Музыка в моей жизни

Музыка в моей жизни Музыка — основа основ в фигурном катании. С музыки начинается рождение новой программы, иногда благодаря музыке возникают новые элементы.С музыки для меня открывается новый сезон. Какую музыку выбрать для танца будущего года, начинаешь думать в

Очерк моей жизни

Очерк моей жизни Родился я в 1875 году в Любеке. Я — младший сын купца и сенатора вольного города Любека — Иоганна — Генриха Манна и его жены Юлии да Сильва — Брунс. Мой отец — внук и правнук любекских бюргеров, тогда как мать — уроженка Рио?де — Жанейро; она дочь немца —

Очерк моей жизни

Очерк моей жизни С. 109. Реальная гимназия — среднее учебное заведение с естественно — научным уклоном, в котором, однако, преподавались и древние языки.Аррия — супруга римлянина Цецины Пета, который был приговорен к смерти за участие в заговоре республиканцев против

СТРАНИЦЫ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ

СТРАНИЦЫ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ Предисловие Я считаю нужным предупредить читателя, что автобиография написана и печатается мною не в целях саморекламы, — я вполне достаточно и всюду рекламирован моею четвертьювековой работой на сценах русских и европейских театров.Я написал и

Мелодия моей жизни

Мелодия моей жизни 1933–1983 «Каждая эпоха непосредственно связана с Богом, и ее ценность основывается вовсе не на том, что исходит из нее, а в самом ее существовании, в ней самой. Вследствие этого рассмотрение истории, а именно индивидуальной жизни в истории, получает очень

ПОКА В МОЕЙ ЖИЗНИ…

ПОКА В МОЕЙ ЖИЗНИ… Попозже, после обеда, ему становится хуже. «Грудная горячка» его терзает. Он зовет Арманду и Мишеля Барона, своего любимого ученика, к которому питает, несмотря на историю с «Психеей», почти отцовские чувства. За несколько часов болезнь сделала

Дни моей жизни

Дни моей жизни Начало Моя история, подобно истории человечества, начинается… с яблока.Радушный, хотя и скромный, дом моего деда, Петра Михайловича Щепкина, всегда привлекал много молодежи, особенно когда подросли его две дочки.Петр Михайлович был товарищем председателя

Источник