асмик григорян личная жизнь дети
Василий БАРХАТОВ: «Доживу до 100 лет юным гением»
В рамках театрального фестиваля «Пять вечеров на Кипре», прошедшего в конце марта в Российском центре культуры и науки (РЦНК) в Никосии, к нам приезжал 33-летний оперный режиссер Василий Бархатов. Его стремительная и успешная карьера поражает воображение. В 22 года Василий поставил свой первый спектакль в Мариинке, а в 26 лет срежиссировал праздник в честь дня России на Красной площади. Сегодня Бархатов — мировая звезда, его премьеры проходят на самых престижных театральных площадках Европы. В РЦНК состоялась творческая встреча, в ходе которой Василий искрометно ответил на все вопросы.
ВСЁ НАЧИНАЛОСЬ С БАЛАЛАЙКИ
— Василий, а вы сами поете?
— Так, чтобы профессионально, на сцене? Нет! Я играю одним пальцем на пианино, а еще окончил музыкальную школу имени Дмитрия Шостаковича по классу балалайки. Кстати, музыкальное образование меня спасло. Когда мне посоветовали поступать в ГИТИС на оперную режиссуру, я честно сказал: «Знаете, я два раза был в опере — в Кремле и в Большом театре, и мне показалось, что никакой оперной режиссуры нет».
Помню, как на сцену выбегала Татьяна, такая же масштабная, как сам Кремлевский дворец съездов, задевала березку — и та минут 15 качалась из стороны в сторону, пока Татьяна пела: «Пуская погибну я, но прежде я в ослепительной надежде блаженство темное зову, я негу жизни узнаю». Мне сказали: «Ты не туда ходил. Сходи в «Геликон-Оперу», посмотри работы Дмитрия Бертмана».
В итоге я решил поступать. В ГИТИСе у нас преподавал потрясающий педагог, у которого были на VHS-кассетах все знаменитые спектакли европейских режиссеров того времени. У меня абсолютно сорвало голову, потому что я понял, что оперный театр может ничем не уступать драматическому, а те штампы и клише, которые сформировались у меня, как и у многих других, не имеют к этому жанру никакого отношения.
У меня нет красивой истории о том, как я в детстве мечтал стать оперным режиссером, передвигал фигурки Онегина и Татьяны по дивану. Ничего такого не было! Чудом с помощью всё того же педагога в Большой театр приехал знаменитый немецкий режиссер Петер Конвичный, и я посетил его лекцию. А через год назанимал денег у родственников, сам что-то заработал — и поехал к нему на стажировку в Берлин.
В течение нескольких дней я ходил во все театры Берлина, в какие только мог попасть — по студенческому билету, через окно, шел на криминал практически. Из Германии я вернулся воодушевленным — я уже понимал, что хочу делать, но пока не осознавал, как именно. Прозрение пришло ко мне примерно в середине третьего курса. После этого с оперным театром я уже не расставался.
ВЗРОСЛЫЕ ЛЮДИ, БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ
— Выживет ли опера в современном мире или станет анахронизмом?
— Это вопрос задают последние 100 лет. Оперу всё хоронят и хоронят, а она до сих пор жива, но проблемы, безусловно, имеются. В Европе публике сильно за 50, скорее даже — 60+. Все европейские театры по этому поводу переживают. На премьере «Онегина» [11 марта] в Висбадене мне казалось, что в фойе должна дежурить «Скорая», потому что до конца спектакля досидят не все.
Были времена, когда оперный исполнитель мог унести со сцены за вечер 100 тысяч долларов, а 50 тысяч было нормой для топового певца. Сейчас таких денег в оперном бизнесе просто не существует. Даже шикарный и супертехнологичный Зальцбургский театр — последний оплот больших денег в опере — вынужден прибегать к копродукции [совместному производству].
— А это правда, что в Большом театре ложи продаются порой по 10 тысяч долларов?
— Я не знаю, я не в доле. Перекупщиков никто не отменял. Надо понимать, что оперный театр по своей сути не окупается. Слишком много людей в нем задействовано. Слишком много денег вкладываются в спектакли — «отбить» их невозможно. Без государственных и спонсорских денег не обойтись. Я, например, когда еду на премьеру в Зальцбург, то покупаю билет за 200 с лишним евро. Жаба душит, конечно. Но иначе нельзя.
«ИНОГДА Я — МИСТЕР ГРИГОРЯН»
— Как вам живется с солисткой Мариинского театра?
— Очень вкусно готовит! Всё прекрасно. [Оперная певица] Асмик [Григорян] — классная мама и хозяйка.
— Это хорошо, что у вас творческий союз и вы каждый день можете обсуждать какие-то профессиональные вопросы?
— Вы бы посоветовали людям создавать такие семьи?
— Это зависит от конкретных людей. Есть же профессиональная ревность. Нам легче, потому что мы с разных полян. Асмик поет в Венской опере, в Metropolitan, на Зальцбургском фестивале, в Парижской опере — она на Олимпе.
У нас есть английские друзья (глава семьи — актер и режиссер, у него много знаменитых фильмов), которые являются друзьями Мадонны и Гая Ричи. Так вот, на одних вечеринках Ричи говорит, что он — мистер Мадонна, а на других Мадонна является миссис Ричи. У нас то же самое: есть моменты, где я — мистер Григорян, а есть моменты, где Асмик — миссис Бархатова.
Я что еще хотел добавить? Режиссерская карьера развивается не так, как певческая. Когда жена перестанет петь, я буду улыбаться ей с вершины. Я шучу, конечно. У меня нет никакой творческой ревности по отношению к Асмик, а есть гордость и волнение за нее. Нам просто хорошо вместе.
«КАКОЙ-ТО РУССКИЙ МАЛЬЧИК»
— Что бы вам хотелось поставить? О чем мечтаете?— Мне пока везет. Мне удается реализовывать на сцене то, что я хочу, в том числе — довольно редкие произведения. Моим первым спектаклем был «Москва, Черемушки» в Мариинке, а следующим — опера «Енуфа» [чешского композитора Леоша] Яначека. В России она была поставлена во второй раз, впервые это случилось в Новосибирском театре оперы и балета в 70-х или 80-х.
Из соседней комнаты выходит 7-летняя дочь Василия Полина.
— Всё нормально? Ты как, держишься? — улыбается ей отец. — Я тоже.
Примерно такая же история была с одной из самых сложных опер XX века — «Солдатами» Бернда Алоиса Циммермана. Для ее исполнения нужен симфонический оркестр в полном составе, он не помещается ни в одну оркестровую яму мира, это всегда еще и все ложи. В прошлом году я поставил эту оперу [в висбаденском Großes Haus и Государственном театре Дармштадта]. Действительно, мне везет. В 2016-м я поставил в Базеле «Хованщину», а в 2018-м там же будет «Игрок».
Есть знаменитый немецкий композитор Ариберт Райман, автор шедевров «Король Лир» и «Медея». Он написал недавно оперу по трем пьесам [Мориса] Метерлинка, и я буду ее ставить — это будет мировая премьера в Deutsche Oper Berlin. Какой-то русский мальчик ставит произведение уважаемого европейского классика в главном государственном театре Германии. Это большая честь для меня и, конечно, ответственность.
— Как вы планируете развиваться дальше?
— Я буду ставить оперные спектакли, пожалуй.
— Вы советуете ходить на оперу или на режиссуру?
— Хороший вопрос. Правда, хороший. Надо понимать, куда вы идете. Иногда мне говорят: «Я пришел (пришла), а там такое!» Я отвечаю: «А что, сложно было проверить?» Если у какого-то режиссера в каждом спектакле отрезают голову главному герою, то всё очевидно — в новой постановке обязательно отрежут. И не надо потом говорить: «Господи, ему голову отрезали!» Вам же не приходит в голову выпить какое-то лекарство, чтобы посмотреть, как оно действует. Лучше прочитать аннотацию. Так же и в театре.
— Я никогда не бросаюсь на первую идею, которая приходит мне в голову. Как правило, я ее отметаю либо очень тщательно проверяю. Я не сторонник стихийного творчества. Я очень циничный человек в хорошем смысле этого слова. Джордж Бернард Шоу говорил, что «чувство объективного восприятия реальности люди, им не обладающие, часто называют цинизмом». Для меня цинизм — это взвешенность и объективность.
«Я ОТВЕЧАЮ ЗА КАЖДОЕ ДВИЖЕНИЕ АРТИСТОВ»
— Каково ваше отношение к таким жанрам музыкального театра, как оперетта, водевиль, мюзикл?
— Я с уважением отношусь ко всем этим жанрам. У меня был опыт мюзикла, я ставил «Шербурские зонтики» [на сцене петербургского театра «Карамболь»]. Я сделал это ради мамы, это был ее любимый фильм, она его девять раз смотрела, убегала даже из школы. Мишелю Леграну понравилось, я был счастлив с ним познакомиться, мы с ним много общались, он называл «Шербурские зонтики» джазовой оперой.
Что касается оперетты, то я ставил в Большом театре «Летучую мышь» — и это был страшный скандал. На самом деле конфликтная ситуация была связана не столько со мной, сколько с огромным количеством людей, которые хотели сидеть в кресле директора Большого театра, поэтому меня вместе со спектаклем просто разменяли в этом противостоянии. Такое было время.
Есть две причины, по которым я могу что-то поставить. Первая — мне есть, что сказать, и я подыскиваю произведение, с помощью которого я могу это сделать. Вторая — мне очень нравится конкретное произведение, и я пытаюсь придумать, какие три копейки мог бы вложить либреттисту и композитору. Оперетта существует для развлечения, это нехитрый жанр. Я уважаю его мастеров, но мне лично он не очень интересен.
Кстати, я считаю, что «Летучая мышь» — это не оперетта, а опера. Но если мне хочется поставить «Летучую мышь», то не так уж важно, к какому жанру она относится. Если я не хочу ставить «Веселую вдову», то я не буду это делать, потому что такая история меня не задевает вообще ни разу. Все перечисленные вами жанры появились не сегодня и должны, на мой взгляд, существовать.
— Возникало ли у вас желание что-то сделать в балете?
— Сам никогда не хотел, но мне однажды поступило предложение найти хореографа и сделать балет об одной из самых знаменитых женщин XX века в качестве режиссера. Тут есть одна сложность — когда я ставлю спектакль, я отвечаю за каждое движение артистов. Они двигаются так, как я показал или попросил, либо мы вместе утвердили на основе их предложений. Если у меня есть танцы, то я прошу приглашенного хореографа поставить их, как мне надо. Если же я ставлю балет, то получается, что работаю через переводчика.
— На открытии фестиваля вы сказали, что у вас была постановка о Кипре или как-то с ним связанная. У вас появилась какая-то новая идея в этом направлении? Станем ли мы первыми зрителями вашего спектакля на Кипре?
— Я имел в виду «Отелло», который был поставлен мною в Мариинском театре. Все знают, что действие происходит на Кипре. Вернее, действие трагедии Уильяма Шекспира начинается в Венеции, однако опера — от шторма вплоть до хорошо вам известной печальной развязки — целиком связана с Кипром. Это был единственный раз, когда я был в своем воображаемом Кипре…
— На каких языках вы говорите, когда ставите свои спектакли в Европе?
— На английском. Если взять в качестве примера мартовскую премьеру «Евгения Онегина» в Висбадене, то там был только один человек, который знает русский язык, — это литовская армянка Асмик Григорян. Онегин — американец, Ленский — бельгиец, Татьяна — итальянка, Ольга — немка, Филипьевна — голландка.
— На вас повешено довольно много ярлыков: от выскочки до юного гения. Как вы к этому относитесь?
— Я не могу контролировать уровень пошлости русской журналистики. О юном гении писали, когда мне было 22 года. Сейчас уже 33, и когда так объявляют, мне даже неудобно. Когда перевалит за 100 и я наконец-то умру, на могилке, видимо, напишут то же самое.
Я совсем неконфликтный человек, это какая-то крайность должна быть. А еще я очень хитрый. Если я знаю, что попрошу человека что-то сделать на сцене, а он этого никогда не сделает, то «подтолкну» его к тому, чтобы он сам это «придумал». Я скажу: «Потрясающе! Давайте так и оставим! Вы спасли мне спектакль!»
На фото — Василий Бархатов с супругой Асмик Григорян (фото ТАСС)
Асмик Григорян: «Я принадлежу к поколению режиссерской оперы»
В Большом театре представят премьеру «Саломеи» Штрауса
Асмик Григорян пошла по стопам своих родителей – оперных певцов и преуспела в профессии. Фото РИА Новости
В Большом театре готовится премьера «Саломеи» Рихарда Штрауса, где заглавную женскую партию исполнит сопрано Асмик ГРИГОРЯН. Не так давно она была удостоена премии International Opera Awards 2019 в категории «Солистка года» – как раз за заглавную партию в «Саломее», исполненную на музыкальном фестивале в Зальцбурге. Музыкальный критик Вера СТЕПАНОВСКАЯ встретилась и поговорила с певицей.
– Асмик, хочется начать разговор с ваших родителей…
– Мои родители – тенор Гегам Григорян и сопрано Ирена Милькявичюте. Училась пению я у мамы, но, когда уже была состоявшейся певицей, очень много взяла от отца. И итальянская школа пения у меня и от мамы, и от папы… (Родители певицы познакомились во время стажировки в Ла Скала. – «НГ».)
– В Мариинском театре вы пели в постановке Юрия Темирканова, сейчас – в менее традиционном спектакле Алексея Степанюка. Ощущается разница?
– Честно скажу, оба этих спектакля для меня традиционные. По моим понятиям, они исключительно традиционны.
– Вы спели несколько партий в операх Чайковского: Татьяна в «Евгении Онегине», Лиза в «Пиковой даме», Мария в «Мазепе». Ощущается ли какая-то личная связь с этими героинями?
– Они мне близки и понятны, потому что это русский язык, на котором я говорю. Через язык ты гораздо быстрее и глубже можешь проникнуть в роль. Хотя я не очень люблю петь русский репертуар в России, потому что существует очень много стереотипов, как эти партии должны звучать, и понятие русской героини как таковой. Поэтому по всему миру мне они удаются легче, чем здесь.
– Вы привносите в роль свое собственное видение или следуете за режиссером?
– Зависит от ситуации. Если я приезжаю в Мариинский театр и у меня есть две репетиции – применяю свой готовый образ. А если приезжаю на новую постановку, стараюсь ничего не привносить, быть по максимуму чистой. Но когда ты впрыгиваешь в готовый спектакль, то берешь с собой весь свой предшествующий опыт.
– Когда-то главную роль в опере играли дирижеры, сегодняшний театр прежде всего режиссерский. Бывают ли у вас расхождения с режиссерской концепцией, моменты несогласия?
– Я не застала то время, когда дирижеры играли главенствующую роль, и принадлежу к поколению режиссерской оперы. Конечно, бывают какие-то несогласия, но для этого и существуют репетиции и диалог, чтобы к концу репетиционного периода мы пришли к одному мнению. А если уж совсем не складывается, надо отказываться. Примерно знаешь, как какой режиссер ставит, и если тебе это совсем уж чуждо.
– Ваш успех на Зальцбургском фестивале был связан с «Саломеей». Не могли бы вы рассказать немного о работе над партией Саломеи с Ромео Кастеллуччи?
– Партию Саломеи я делала очень долго, и за это благодарна дирижеру Францу Вельзер-Мёсту, потому что он попросил меня приехать к нему за полгода. Так что я рано начала работать над партией. Плюс к этому технически она была сделана правильно вместе с коучем (у меня есть великолепный коуч по немецкому языку, с которой я работаю уже много лет). Ромео Кастеллуччи очень люблю и как человека, и как режиссера. Мы с ним особенно много не разговаривали, просто параллельно делали свою работу, в итоге сошлось то, что сошлось. И вся команда была очень сильная плюс сам Зальцбург.
– Этот год получился тяжелым, многие театры изменили свои планы и даже отказались от каких-то постановок. Как на вас это повлияло?
– У меня было очень много отмен, но при этом я была счастлива, потому что мне удалось осуществить три очень важные постановки – «Электру» в Зальцбурге, «Мадам Баттерфляй» в Венской опере и «Русалку» в Мадриде. Они получились и успешными, и красивыми. Так что мне удалось в это время поработать, а то, что было отменено, я использовала как каникулы и провела прекрасное время с семьей.
– На 2021 год был запланирован ваш дебют в немецком Байройте в партии Сенты. Началась ли работа над этой партией, которую вы уже спели в Михайловском театре?
– Пока что никто ее не отменял. Начинаю работать над ней по чуть-чуть…
– «Пиковую даму» вы пели с Валерием Гергиевым за пультом. Вы ведь давно его знаете…
– Я Валерия Гергиева всю жизнь называю дядей Валерой, потому что он в моей жизни был всегда, сколько себя помню. Он был самым близким другом моего отца. Он всегда будет одним из самых близких людей в моей жизни, не говоря уже о том, что как дирижер он просто гений. Когда он встает за пульт – происходит чудо.
– Есть ли дальнейшие планы выступлений в Мариинском театре и – шире – в России? К сожалению, вы здесь бываете не так часто, как хотелось бы…
– С датами очень сложно, тяжело найти свободные периоды, это касается не только Мариинского театра, есть много мест, куда я хотела бы поехать, поработать, – пока не получается, потому что график расписан до 2026 года. Но я надеюсь, что возможности появятся.
– Мариинский театр славится способностью «встраивать» звезд даже в рамках небольших свободных дат.
– Я сама не люблю «влетать» в спектакли. Люблю делать либо какие-то исторически значимые постановки либо петь в концертах. Не люблю впрыгивать в чужие спектакли, мне тяжело просто приехать, спеть и уехать.
– Вы говорите на разных языках – литовском, русском, армянском. Какую страну считаете своим домом?
– Родина моя – это, конечно, Литва. Я там родилась, выросла, мой родной язык литовский, у меня дом в Литве. По возможности я наезжаю в Литву, хотя бы раз в год там пою. Но если говорить про корни, поскольку я всю жизнь езжу по свету, мой дом – это вселенная (смеется).
– Если говорить об оперных театрах, где вы себя чувствуете наиболее комфортно?
– Не знаю, есть много театров, которые имеют большое значение в моей жизни, один какой-то не смогла бы выбрать.
Оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.
Наследница по прямой
Асмик Григорян: Никак нет. Мое расписание уже полностью составлено до 2025 года. И «Пиковая», и «Манон» возникли только потому, что в этом году я решила не ехать на каникулы. Мне необходимо учить очень много новой музыки, и я осталась в Европе. Таким образом появилась возможность спеть сразу шесть спектаклей в Большом, чему я очень рада.
Как вам удается так глубоко проникать почти одновременно в столь разные образы, как Лиза и Манон?
Сегодня вы переходите из лирического в драматическое амплуа?
Асмик Григорян: Я никогда не буду драматической певицей, потому что у меня голос не драматический, а сопрано лирико-спинто, что дает мне очень много возможностей в выборе репертуара. Но если люди хотят слышать настоящее драмсопрано или очень большой, широкий голос, то они этого никогда не найдут в моем исполнении. Это не моя природа и не моя школа. Но это не значит, что я не могу петь драматические партии, так же как, например, и Анна Нетребко. Просто любая роль требует индивидуального подхода, и, в конце концов, это всегда дело вкуса.
Не много ли в современной опере определяется вкусом?
Асмик Григорян: Это естественно. Не бывает, чтобы все всем нравилось. Мне же тоже не все приходится по вкусу. Если есть люди, которых я вдохновляю, меня это окрыляет. Но понимаю, что есть и та часть публики, что не принимает мою работу. Ничего страшного. Просто очень хотелось бы, чтобы люди в таком случае не слали мне зла и не несли агрессию, с чем иногда приходится сталкиваться. Я всегда честна в своем труде и делаю все и еще больше, чем могу.
А что требует наибольшего труда?
А как это возможно при вашей востребованности?
Вам удалось избежать своего кризиса в профессии?
Асмик Григорян: Нет! Это был очень длинный процесс самоубийства. Я десять лет работала на износ, абсолютно не зная, как это делать. Родители, конечно, пытались уберечь меня от ошибок, но кто в таком возрасте слушает маму или папу. Мне только повезло в том плане, что я себя «убила» очень рано и потому относительно легко сказала себе: «А теперь я начну все заново». Тем певцам, у кого кризис случается позже, гораздо труднее, так как уже половина жизни в профессии, как правило, позади.
А что такое настоящий успех сегодня?
Как вы думаете, у Вас был шанс не стать оперной певицей?
Асмик Григорян: Полагаю, нет. Я как-то думала о том, что, может, хочу петь другую музыку: джаз, поп или что-то совсем иное. Но поняла, что тут же скажут: «Не смогла петь оперу, испугалась славы родителей». Поэтому решила: сначала я должна достичь чего-то в опере, а потом уже заниматься чем хочу.
И вот сейчас, когда последние годы у меня были очень связаны с отпущением папы, который очень тяжело уходил, я уверилась в правильности моего решения… Прошлой весной дебютировала в «Ла Скала» в опере Корнгольда «Мертвый город», это уже было после «Саломеи» в Зальцбурге, в какой-то момент я поняла: теперь, когда я уже могу петь все, что я хочу, я должна папу отпустить и могу идти своей дорогой.
Саломея, принесшая вам звание «Лучшей певицы года» по версии престижной Международной премии The International Opera Awards, для вас действительно стала ключевой в карьере?
Как вы думаете, какой будет лет через пятнадцать певица Асмик Григорян?
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере «РГ»
Асмик Григорян: “Я не боюсь рисковать”
В августе 2018 года в Зальцбурге с триумфом прошли оперные спектакли «Саломея» в постановке режиссера Ромео Кастеллуччи, дирижера Франца Вельзер-Мёста и Венского симфонического оркестра.
Заглавную партию исполнила Асмик Григорян. Так солистка из Литвы, обладательница International Opera Awards (2016 и 2019) закрепила свой прошлогодний успех, когда публика города Моцарта с восторгом приняла ее исполнение партии Мари в «Воццеке» Берга.
О работе с режиссером, чьи постановки обычно вызывают у зрителя шок, Асмик Григорян рассказала Вите Рамм.
— Асмик, поздравляю вас с успешной премьерой! Смотрели ли вы сами запись «Саломеи» на Medici. tv? Читали ли уже рецензии, отклики в социальных сетях?
–Да – и смотрела, и читала. У меня несколько записей постановки – я фиксирую на видео каждую репетицию, для меня это часть обычного рабочего процесса, необходимость, связанная с внесением коррективов.
Мнение критиков и зрителей, конечно, порадовало – всегда приятно, когда тяжелый, но такой счастливый труд сопровождается положительными оценками. Признаюсь, я не ожидала, что все так единогласно примут мою Саломею.
— Партия Саломеи – всегда вызов для голоса и, вероятно, для всей творческой карьеры. Вы понимали, что, спев ее, в вашей сценической жизни появятся новые возможности?
— Карьера может развиваться дальше по возрастающей или пробуксовывать – все зависит от качества пения, от убедительности воплощения образа на сцене. Конечно, риск был нешуточный. Но планов я не строила и не задумывалась, что после «Саломеи» откроются какие-то новые перспективы, которых у меня не было до этого момента.
Я вообще не склонна думать о карьере. Конечно, мне свойственен избирательный подход к поступающим предложениям, и я всегда исхожу из понимания, что для меня будет благо, а что – нет. Но я не боюсь рисковать. «Саломея» вызывала во мне интерес, как в музыкальном отношении, так и в плане лепки характера.
— Были ли какие-то трудности в пении на немецком – не самом музыкальном языке?
— Если правильно петь на немецком, выясняется, что язык по-своему мелодичный и даже не менее удобный, чем, скажем, итальянский. С Пегги Мармут, чудесным педагогом по немецкому, мы провели много часов, оттачивая нюансы произношения.
— Теперь вы и в быту так же идеально, как и на сцене, говорите на немецком?
— Нет, что вы! То, что является частью роли, невозможно проецировать на ежедневную бытовую речь. Сценические образы и язык сохраняются в особой памяти.
— Как вам работалось с Ромео Кастеллуччи? В одном интервью он сказал: «Репетиция для меня – не акт творчества, но момент проверки готового произведения практикой. Когда я впервые встречаюсь с актерами, спектакль уже полностью поставлен – по крайней мере, на бумаге. Меняться могут лишь детали – скажем, под воздействием особенностей психики или физики конкретных актеров».
— Да, это так. Ромео уделяет много внимания визуальным решениям. Это для меня репетиция – творческий процесс, а Ромео воплощал свой замысел, который сложился еще до начала работы с артистами.
Я ходила на один из его драматических спектаклей в Вильнюсе, оперные постановки смотрела в интернете – то есть, приступая к репетициям, уже имела общее впечатление о его творческих принципах. Мне очень импонирует, что Кастеллуччи невероятно глубокий и очень интересный человек, как и вся его команда, впрочем.
— Объяснял ли Кастеллуччи значение символики в спектакле? Например, разрисованные лица персонажей можно трактовать и как дань смешанной католической и индейской культуре Латинской Америки. Да и сам Иоканаан напоминал вождя краснокожих. Опять же, сопровождающая его лошадь – символ мощи и свободы в культуре индейских племен…
— Цель Кастеллуччи – оставить расшифровку всех символов зрителю. Он не стремится объяснять или навязывать свою идею и считает, что во время спектакля зритель волен сам творить собственную историю и самостоятельно трактовать все символы. Мы же с ним работали параллельно – я создавала психологический характер Саломеи, а Ромео организовывал, собирал пространство вокруг меня.
— И Кастеллуччи никак не корректировал вашу трактовку?
— Он безоговорочно доверял артистам – и это дорогого стоит! Он принял мою Саломею, и потому работа стала для меня большим творческим счастьем. Также большим счастьем было петь с такими удивительными и талантливыми партнерами, как Джон Дашак, Анна-Мария Кьюри, Габор Бретц, Джулиан Прегардьен.
— В чем главное отличие вашей Саломеи?
— Мне сложно говорить об этом, я ведь не вижу себя со стороны и потому не могу давать объективную оценку… Моя героиня понравилась публике кардинальной сменой имиджа, если так можно сказать, и тем, в каком ракурсе явилась ее история. Именно к этому я и стремилась! Очень ценно, что зрители поняли меня, а профессионалы поддержали.
— Режиссер, на мой взгляд, всех изящно обманул с «Танцем семи покрывал». Музыка Рихарда Штрауса звучала, но Саломея оставалась неподвижной в позе эмбриона. Не было и традиционного подноса с головой Иоканаана…
— Да, Ромео в самом начале работы обозначил эти моменты. Я не могла представить себя, держащую поднос с резиновым муляжом головы. Подобная сцена не вписывалась в мое видение Саломеи. А уж когда оперные солистки танцуют – это не лучшее эстетическое зрелище, на мой взгляд.
Еще хуже, когда солистку подменяет балерина, которая не соответствует физическим данным исполнительницы. Тем самым важный эпизод музыкальной драмы превращается в абсурд. Думаю, что решение Ромео было красивым и оправданным, за что я ему очень благодарна.
— В современной оперной истории Саломея танцевала и в жанре варьете, и исполняла стриптиз, и была наложницей в гареме. Строгость решения Кастеллуччи сначала шокирует. Но ваша Саломея и без танца не скучала на сцене. По воле режиссера финальные эпизоды вы провели в озере из молока и воды. При этом вы пели сложнейшую арию…
— Можно все вынести, если это не мешает пению. Конечно, я следила, чтобы вода была достаточно теплой, иначе неминуема простуда, и голос оказывается под угрозой. Во время репетиций, кстати, я не всегда находилась в воде. А в остальном – не имеет значения, в какой среде ты поешь – в жидкости или на суше.
— А как вы работали с дирижером Францем Вельзер-Мёстом и Венским филармоническим оркестром?
— Первую репетицию провели за полтора года до самой постановки. Я покорена мудростью и профессионализмом Франца и благодарна за все советы, подсказки. А совместно с оркестром у нас было всего четыре репетиции.
— Не мало ли для такой сложной музыкальной драмы?
— Венский филармонический оркестр в высшей степени профессионален, умеет ловить на лету все, что требует дирижер. А у самого маэстро в разные годы был, наверное, десяток разных «Саломей». Потому весь процесс постановки шел быстро и слаженно.
— Партию Саломеи вы готовили самостоятельно?
— Я занималась со своим педагогом Карл-Магнусом Фредриксоном. Ездила к нему в Швецию.
— Можно ли теперь отнести Саломею к вашим любимым сценическим образам?
— Она принесла мне большой успех. Но в моем репертуаре уже около 60 сольных партий. Все они мне дороги, поэтому выделять какую-то одну сложно. И еще очень много не спето. Мне не хочется останавливаться на достигнутом и эксплуатировать успешные образы. Интересно открывать и для себя, и для аудитории что-то новое.
— Советуетесь ли вы с мамой, подбирая себе репертуар? (мама Асмик Григорян – выдающаяся прима литовской оперы Ирена Милькявичюте – Прим. ред.)
— Да! И с мамой, и со своим мужем Василием Бархатовым, и со своим педагогом. Я полностью доверяю их мнению.
— Ваш дебют в Зальцбурге состоялся в 2017 году в постановке «Воццек» Берга. Партия Мари стала для вас триумфальной. В киносреде, например, считается, что второй фильм снимать сложнее, потому что ожидания аудитории всегда завышены. Но в 2018 году вы вновь в Зальцбурге и участвуете вновь в немецкой экспрессивной музыкальной драме.
— Действительно, возвращаться туда, где тебя принимали с такой любовью, сложнее. Ответственность перед теми, кто проявил доверие к тебе и вновь пригласил, перед теми, кто заранее купил дорогие билеты, вырастает в несколько раз. Но точно так же было сложнее петь Саломею во втором спектакле. Хотя, с другой стороны, ты знаешь, что тебя здесь любят, поддерживают, уважают, опекают. Это снимает лишнее напряжение и позволяет сосредоточиться на самом главном – на роли и на пении.
— Где и какую Асмик Григорян мы увидим в ближайшее время?
— Следующие три сезона я буду петь во многих ведущих оперных театрах. В мае 2019 года в Ла Скала состоится мой дебют в опере Эриха Корнгольда «Мертвый город». В Ковент-Гарден и в парижской Опера Бастий появлюсь в «Енуфе» Леоша Яначека, а в Венской опере спою Чио-Чио-
сан в «Мадам Баттерфляй» Пуччини. Также я получила приглашение от Метрополитен-оперы – в 2021 году там тоже ставят «Саломею».
— Есть ли в планах родной Вильнюс?
— Да, конечно. Я начала свою оперную карьеру в «Богеме» Пуччини в содружестве с режиссером Далей Ибельгауптайте и дирижером Гинтарасом Ринкявичюсом. Поэтому Vilnius City Opera – мой родной дом. И там я буду петь Лизу в «Пиковой даме».
— Как вам удается совмещать столь активную творческую жизнь с домашними делами? (Асмик – мама 16-летнего сына и двухлетней дочери – Прим. ред.)
— Я благодарна маме Василия, которая в первый год дочери везде путешествовала со мной. Я могла работать и не расставаться с малышкой. Конечно, и сам супруг при его занятости помогает, насколько это возможно. Но без его мамы я ничего не смогла бы сделать. Дочка уже подросла, потому стараюсь облегчить ей жизнь: в один контракт вписываю нянечку, в другой – ее саму.
— Считается, что рождение детей может менять у оперных солисток голос, поэтому многие из них ради искусства отказываются от материнства. А у вас двое детей!
— Никаких изменений в своем голосе я не наблюдаю. И переживаний об утрате голоса у меня тоже не было. Я пела до восьмого месяца беременности. Пела и во время кормления. И всегда чувствовала себя очень комфортно.
— При такой занятости находите ли время для «ничегонеделания»?
— Когда есть дети, о свободном времени можно забыть. Поход в баню или на массаж – не беру в счет, мне это нужно для поддержания себя в рабочей физической форме.