дуализм покрас лампас адрес
Каллиграф Покрас Лампас расписал огромную стену дома возле Казанского собора. Что значат все эти надписи?
В июле 2018 года петербургский каллиграф Покрас Лампас расписал внутреннюю стену отеля Wynwood на канале Грибоедова. Это самая большая работа художника в Петербурге — ее площадь 250 кв. м.
Покрас Лампас рассказал «Бумаге», что значит его новый мурал, как он неделю работал в закрытом дворе над стеклянным перекрытием и почему раньше не мог делать такие большие росписи в Петербурге.
— Этот мурал (живопись на архитектурных сооружениях — прим. «Бумаги») — ваша самая большая работа в Петербурге. Почему раньше у вас не было здесь таких масштабных проектов?
— Первое и самое важное: в Петербурге в принципе почти нет возможности создавать такие работы. Это связано с тем, что у нас есть центр города и есть определенный регламент, как должны выглядеть фасады. Главный архитектор и главный художник города должны что-то утверждать, в основном всё охраняется [КГИОПом], и роспись там появиться не может. Даже если мне как художнику хочется высказаться, я понимаю, что либо это будет работа-однодневка, либо это будет в каком-то новострое, где совсем другой контекст. Поэтому я был очень рад, что могу что-то создать в центре Петербурга.
— Раньше у вас не было возможности сделать что-то подобное?
— Не только у меня. Если поискать, то будет видно, что в центре Петербурга практически нет уличного искусства. Есть несколько дворов, которые сделаны в технике граффити, но глобально, к сожалению, у нас больше внимания [уделяют] нашему прошлому.
Петербург — это исторически культурная столица. С ней связано очень много важных событий XIX и XX веков в контексте искусства. Мне как художнику очень хочется высказываться на широкую аудиторию в городе, в котором создаю свои полотна, творю, придумываю новое. И когда появилась возможность здесь хоть что-то написать, в первую очередь я написал ценные для меня слова.
— Что написано в тексте?
— По-русски написано «Мы создаем новую визуальную культуру. Мы — это будущее». И в самом низу — «Вдохновляйтесь». По-английски соответственно: «We are creators of the new visual culture. We are the future».
— Почему вы использовали алфавиты именно английского и русского языков?
— Причин несколько. Во-первых, из-за отеля там довольно много туристов, а для них самый понятный язык — английский. Если мы говорим про коммуникацию, то это самый простой вариант показать текст и быть уверенным, что его прочитают и поймут. Ведь мне все-таки хочется, чтобы даже люди, которые не знают мой стиль и мое имя, нашли [в мурале] что-то близкое. Почему кириллица, думаю, понятно.
Еще важно, что есть формы букв, которые были созданы для одного алфавита. Я их использую в новой верстке и композиции — и они иначе раскрываются. Где-то буквы раскрывают себя по-новому, потому что рядом стоят формы другого языка. Вместе три-четыре символа образуют новаторское прочтение слова — это как большой конструктор.
— Название работы «Дуализм» вы объясняли тем, что хотели выразить «двойственность восприятия современного искусства». В чем эта двойственность выражается?
— На самом деле, это очень краткое описание работы. Дуализм как термин гораздо шире, и это скорее не про восприятие современного искусства вообще, а про двойственность восприятия объекта в зависимости от контекста.
Во-первых, работа написана на двух языках, и для зрителя это возможность сравнить, как выглядит один и тот же текст по-русски и по-английски — и по строению букв, и по культурным отсылкам. Сама стилистика каллиграфии, в которой я работаю, совмещает в себе отсылки к прошлому, классические формы каллиграфии и современное прочтение: совмещение кириллической буквы с формой японской каллиграфии или европейской типографики. Всё это тоже можно отнести к дуализму: зритель сам в зависимости от опыта может увидеть эту работу по-разному.
Работа сделана в историческом центре Петербурга, а в Петербурге очень редко появляется уличное искусство, поэтому мне хотелось показать, как работа может мимикрировать под городское пространство. Половина стены намеренно сделана близкой к оригиналу, там такой песочно-желтый цвет фона, который я немножко затемнил. Вторая часть работы более контрастная. Там как раз можно увидеть более резкое прочтение, когда фон намеренно делается темным, но за счет этого гораздо легче увидеть и прочитать текст.
— Вы недавно писали у себя в блоге, что сейчас возникают транзитные формы букв, которые в будущем будут использоваться повсеместно. В «Дуализме» такие буквы есть?
— Думаю, да. В целом у меня много текстов про формы букв посвящены тому, что при смешении культур люди начинают писать буквы под влиянием опыта. Условно, если в Россию приезжает человек, который жил и писал на арабском, то форму буквы «е» он будет воспринимать и писать иначе. Для человека, который прожил в Корее, строение буквы «е» может ассоциироваться с какой-то другой формой, близкой к строгой геометрии. Всё вместе может наложить стилистическое влияние на то, как будет выглядеть буква и как понята. Всё это я учитываю в работе.
— Сколько времени ушло на петербургскую работу?
— Всего семь дней. Но это технически очень сложный проект со сложной системой противовесов. Внутренний колодец, на уровне земли там ресторан со стеклянной крышей, поэтому все строительные леса, подъемные конструкции и прочее крепились к крыше на специальные выносные балки.
Еще поверхность стены тяжело впитывала краску — специальную серебряную, которая отражает свет и дает более контрастную картинку. Ее потребовалось немного, примерно 50 л.
— Каким будет ваш следующий проект?
— Сейчас работаю над большой серией холстов к моей новой персональной выставке. Уже точно знаю, что она будет проходить за границей — скорее всего, в США. Но сначала я хотел бы выставиться в России. Сейчас работаю над тем, чтобы хорошее музейное пространство взяло себе как минимум на две недели мою новую коллекцию.
— Сейчас тестовое название — Beautiful Dreams. Работы посвящена странице между бодрствованием и сном и тому, как человеческий мозг работает во время сна; что генерирует, какие образы создает, какие берет из реальной жизни и — параллельно — как во время бодрствования мы мыслим.
Эта выставка сильно связана с человеческой памятью. Она как раз затрагивает персональный опыт каждого человека: какая у него эрудиция, кругозор, опыт, так он и прочтет выставку.
— Вам еще не предлагали сделать еще одну масштабную работу в Петербурге?
— Думаю, это не должно происходить так быстро. Уверен, что «Дуализм» будет хорошей точкой для диалога о том, как в Петербурге должно появляться искусство, как люди его действительно принимают и что хотят видеть. Если этот проект будет успешен, я уверен, что появится больше хороших предложений — и от меня больше новых работ.
— Какую свободу должны дать уличным художникам в Петербурге, чтобы уличное искусство действительно развивалось?
— Здесь вопрос не про полную свободу, а про конструктивный подход и желание что-то создать. Для того чтобы это появилось в городе, должно быть качественное курирование, комиссия, находящая проблемные зоны города, которые, возможно, стоит восстановить. Не перекрасив фасад, а сделав монументальную роспись и тем самым создав новый объект для развития туризма и навигации в городе.
«Либо ты сел на поезд в будущее, либо сядешь в него, когда все уже уехали». Каллиграф и уличный художник Покрас Лампас — о мультикультурализме, бритых моделях и Гоше Рубчинском
В девятом классе Покрас Лампас (это, конечно, псевдоним — но уже проникший даже в паспорт) начал расписывать стены родного города Королева. Сегодня Покрас создает каллиграфический дизайн для брендов — от Nike до Lamborghini и паблик-арт для «Атриума», «Красного Октября» и даже Новой Третьяковки. Его идея фикс — глобалистский проект мультикультурного будущего с амбициозным названием «Новая Визуальная Культура». «Нож» вместе с художником разложил это будущее на составляющие, от медиа до технологий, выяснил последние тренды мира стрит-арта и вспомнил неловкие истории из прошлого, разбираясь с отношениями каллиграфии, современного искусства и феминизма.
— Ты часто упоминаешь про особый статус поколения миллениалов. А в новой работе «Дуализм» для питерского отеля Wynwood вообще покрываешь огромную стену неким «манифестом миллениалов». Текст в твоих работах нечитаем для зрителя — поэтому расскажи, что это за манифест.
— Текст очень простой. Там написано, что мы создаем новую визуальную культуру и что мы — это будущее. И то же самое по-английски.
Моя идея в том, что именно этот посыл передается из одного поколения в другое — с небольшими изменениями. И эти изменения я пытаюсь выразить не через сам текст, но через то, как он написан. Сами символы включают отсылки к разным культурам и указывают на то, что новое поколение более открыто к мультикультурным связям.
— Сейчас многие считают ультрасовременным поколением не миллениалов — поколение Y — а поколение Z, родившееся после 1995 года. Интересно, что их разделяет именно в мире стрит-арта и каллиграфии.
— Я сам 1991 года рождения, ближе к Z. Но если честно, всегда больше смотрел на людей, которые уже успешны. И с удивлением видел, что у нас с ними разрыв в десять-пятнадцать лет. То есть я всегда чувствую, что догоняю их, иду за ними.
Но молодое поколение мощно работает с фотографией, с диджиталом. Один из самых крутых ребят, кто точно выстрелит, — это @eduard_ov. Ему 20 лет, и он выдает очень качественные и крутые вещи, работая с дополненной реальностью.
— Давай вообще про новые технологии поговорим.
— Очень близкая мне тема. Я в этом году был в жюри на фестивале в Австрии, в городе Линце. Там находится музей Ars Electronica, который считается одним из главных в мире по медиаискусству. Я отсмотрел больше тысячи заявок — дичайших экспериментов с генеративной графикой, которая сейчас строится на движках для игр («порождающий дизайн», подход к проектированию и дизайну, при котором человек делегирует часть процессов компьютерным технологиям. — Прим. ред.), с лазерным сканированием местности, которое используется в архитектуре, с переносом эффектов, анимации и моушна в тот же 3D, в VR и AR.
Я и сам готовлю несколько проектов с маппингом (3D-проекции на объекты с учетом их геометрии и расположения в пространстве. — Прим. ред.). Даже так скажу: сейчас либо ты сел на поезд в будущее, либо ты сядешь туда, когда все уже уедут.
— Как ты попал в жюри?
— Герфрид Стокер, директор Ars Electronica, приезжал на Lakhta View, большое образовательное событие от «Лахта Центра». Они с Ольгой Свибловой рассказывали о будущем в технологиях — в связи с архитектурой, с публичными пространствами. А я был модератором этой беседы. После дискуссии мы со Стокером хорошо пообщались, я показывал ему город, устроил экскурсию по местным арт-контекстам. Потом он увидел больше моих работ и пригласил в жюри.
Трехчасовая беседа искусствоведки Ольги Свибловой и Герфрида Стокера о технологиях в искусстве
— Расскажи, как в целом устроено международное общение каллиграффитистов.
— Именно международных событий много быть не может. Одно-два мощных в год — уже большая гордость. В этом году уже был фестиваль, а сейчас обсуждаем один проект для триеннале в Европе и инсталляцию с тем же Ars Electronica. Еще я был спикером от России на одной из главных международных конференций по диджиталу и рекламе. Она называется OFFF, проходит в Барселоне каждый год. Рассказывал об освещении уличного искусства в российских медиа и в публичных пространствах.
Еще есть группа Calligraphy Masters, которая сейчас объединяет больше 50 каллиграфов со всего мира. Там и суперсовременные ребята, и традиционные мастера — все очень крутые. И Calligraffiti Ambassadors. Сначала их было 25, потом стало 50, в этом году снова снизилось до 15. Я всё это время там нахожусь.
— Есть ощущение, что за рубежом государство активнее поддерживает стрит-арт. Как учатся твои товарищи не из России — может, есть школы или подразделения университетов?
— Смотри, термину «калиграффити» всего около 10 лет. Так что я не сказал бы, что есть место, где кто-то может чему-то научить. Образование у всех абсолютно разное: один работает учителем в школе, а другой закончил невероятную академию художеств или имеет мощное дизайнерское образование.
— Почему я спрашиваю: читала репортаж из твоей мастерской, в котором было какое-то огромное количество специальных названий красок, материалов.
— Я собираю материалы со всего мира. Например, у меня есть редкая индийская тушь, которая стоит рядом с новым суперукрывистым балончиком от Montana. А рядом может быть глянцевая серебристая тушь или порошок, который я только что заказал с AliExpress и о котором в России пока никто не знает.
Но вообще, я почти никогда не показываю процесс работы в мастерской. Многие люди используют, начинают копировать. А мне бы хотелось сохранить идентичность работ.
— Окей, это технология. Давай теперь о технике. Насколько я понимаю, ты плотно работаешь с архаической каллиграфией. Расскажи, какие традиции влияют на тебя, как ты их осваиваешь и трансформируешь.
— Это плотно связано с путешествиями. Лучший вариант освоить технику — это попасть в среду и прочувствовать исторический бэкграунд, стиль каллиграфических надписей, типографику. Я предпочитаю хотя бы раз в год совершать серьезное путешествие, связанное не с туризмом, а именно с исследованием пространства.
Покрас Лампас. Creator of the new culture (диптих). 2017. Источник
В 2015 году я прожил полтора месяца в Сеуле. Готовил там свою первую персональную выставку и параллельно общался с местными молодыми и традиционными каллиграфами, изучал корейский хангыль. Меня тогда очень вдохновляла Азия.
В 2016-м я плавно перетек на биеннале в Шардже — это эмират рядом с Дубаем, где сконцентрированы образовательные и культурные активности. Там на меня мощно повлияли арабские каллиграфические эксперименты. А конце года в Дубае была моя большая персональная выставка, построенная вокруг переосмысления арабской каллиграфии в контексте современной кириллицы.
— Как это?
— Есть правила написания традиционных букв, а есть общие правила — как надо держать перо, с каким углом наклона писать. И я писал кириллические буквы на арабский манер.
А в 2017-м я вернулся к Азии, поехал в Гонконг. Там тоже была персональная выставка, где я пытался совместить арабские, корейские и китайские иероглифы.
Но сейчас я стал чаще работать с кириллицей, ориентироваться на наши корни, на советский авангард. Например, на «линиизм», который придумал Родченко: там много экспериментов с движением линии, плоскостью.
— А что ты думаешь о современном галерейном искусстве? Есть художники, за которыми следишь и которые кажутся важными?
— Мне больше нравится вторая половина XX века. Начиная от Марка Ротко и Робера Делоне и заканчивая концом века, когда работали Жан-Мишель Баския, Кит Харрингтон. Эксперименты Энди Уорхола, Роя Лихтенштейна. То есть всё равно это художники, связанные с улицей.
Жан-Мишель Баския. Riding with death. 1988. Источник
А из русских современных художников нет таких, кого я бы прямо дико любил или, наоборот, терпеть не мог. Хоть и отсматриваю много аукционных каталогов, это все-таки вне моего вдохновения. Но вообще меня очень радует, что сейчас в галереях всё активнее выставляют выходцев из граффити, которые ушли в так называемое пост-граффити.
— Это что такое?
— Пост-граффити — это серия направлений в искусстве, в том числе граффутуризм, в который входит каллиграффити. Художники при помощи граффити-техник создают полотна, связывая улицу с классической или современной художественной формой. Таких художников много. Из русских, например, мне очень нравится Марат Морик.
Источник
— Ты и сам иногда взаимодействуешь с галерейным миром — хотя, насколько я понимаю, в целом стрит-арт там всё еще не жалуют. Ты сталкивался со скепсисом от совриск-тусовки — работая, например, с Новой Третьяковкой над дополнением к их выставке о Василии Верещагине?
— Я попал в очень выгодную позицию: мне не нужно продавать свои работы, тем более в России. Я представлен крупной группой стрит-арт-галерей Opera Gallery, которая своей репутацией сразу правильно спозиционировала меня. И я выбираю не выставки, не галерейные проекты, а скорее культурные. То есть появляюсь в Новой Третьяковке не потому, что мои работы там продаются, а потому, что я один из тех людей, которые сейчас говорят с молодой аудиторией одновременно об уважении к прошлому и о желании создать что-то новое.
Источник
— Есть ощущение, что одно из главных отличий каллиграффити от совриска — принципиальная неполитизированность творчества. Ты и твои зарубежные коллеги говорите, что выражаете себя, рассказываете свои личные истории. При этом ваши работы хотя бы в количественном измерении имеют гораздо большее влияние, чем элитистские галерейные объекты. Но те, напротив, почти всегда стремятся к критике власти или к изобретению новых моделей отношений внутри общества. Давай определимся, что именно ты понимаешь под «политикой», когда говоришь, что апеллировать к ней в работах — стыдно.
— Есть такое понятие, как диалог с аудиторией. Формирование аудитории. Когда человек высказывается на политическую или социальную тему, он в первую очередь провоцирует конфликт. Этот конфликт порождает обсуждение, работа получает нужный охват и нужное число цитируемости. И всегда есть опасность, что аудитория, которая придет обсуждать эту работу, будет обсуждать не ее саму, а идею, которая за ней стоит. То есть искусство становится инструментом, а не целью. Возможностью использовать контекст для донесения своей идеи.
Я пытаюсь избежать этого конфликта, чтобы моя аудитория была восприимчива к тем ценностям, которые я пытаюсь донести. Гораздо интереснее общаться не только о социальном и политическом, но о культуре, о будущем, о глобализации. Это может быть гораздо более нейтрально, но с другой стороны — новаторски. На эту тему меньше людей высказывается.
Проект Calligraphy on Girls. Сессия № 12, 2018. Модель — Альберта Берлин. Источник
— Твой взлет случился во многом благодаря проекту Calligraphy on Girls, который, чего ты не скрываешь, задумывался как пиар-акция. Тебе не кажется, что привычка объективировать женское тело — то, с чем в культуре нужно скорее бороться, чем играть на этом?
— Моя условная карьера художника — довольно короткая. Когда я начинал, у меня не было четкой ценностной позиции. Я только хотел создавать, экспериментировать. И я понимал, что в моих силах создать работу, актуальную по качеству и продакшну. Из тех людей, которые тогда могли интересно расписать живую модель, я четко выделялся по уровню работ. И большое комьюнити действительно оценило проект. Например, мой галерист узнал обо мне благодаря Calligraphy on Girls.
Но теперь тот же on girls построен на том, чтобы искать нестандартные типажи и сюжеты. Плюс я сейчас много работаю с фэшном, и у нас в каталогах нет людей, которые соответствуют глянцевым стандартам красоты. Нам нравится привлекать не самых популярных моделей, но наиболее близких к нам во взглядах на моду и искусство. Например, последняя девчонка, Маша Добро, была с бритой головой. И мы все считаем, что это очень красиво и гораздо более интересно, чем продвижение стандартных образов.
В целом это и есть взросление художника. Поначалу ты делаешь резонансные проекты по интуиции, а дальше формируется собственное мнение, собственный вкус. И уже нет потребности спекулировать ради селф-промоушна.
— У меня сложилось впечатление, что сама среда каллиграфов — насквозь мужская. Например, из 33 амбассадоров — только две девушки. Почему так?
Источник
— Здесь нужно разделить два потока. Первый — это каллиграффити, второй — modern calligraphy. В каллиграффити создание огромных работ подразумевает большую физическую силу и выносливость. Кисть с краской может иметь реально большой вес. Поэтому многие девушки, которые талантливо себя раскрывают в каллиграфии, делают это в контексте татуировки или графического дизайна.
Есть, например, сестры Лопухины — одни из лучших каллиграфов в сфере дизайна и работы с кириллицей. Есть моя знакомая из Кореи, Cho Nam Woo, которая начинала с каллиграффити, потом стала активно работать на полотнах, а с полотен перешла на татуировки. Сейчас у нее отличная карьера — именно в контексте татуировки в Корее и вообще в Азии.
Сестры Лопухины расписывают стену в Киеве. Источник
У каждого есть определенные возможности и инструменты. Нет такого, что люди в нашей среде кого-то оценивают по полу.
— Давай еще обсудим медийную сторону акции. Ты часто говоришь, что художнику сейчас необходимо работать с медиа, с рекламой. Ты можешь сказать, что тебя в русских медиа что-то принципиально не устраивает?
— Хороший вопрос. То, что произошло с российскими медиа за последние три-пять лет, — очень позитивные изменения. Мне нравится, какие съемки сейчас делает SNC, мне нравится, как работает Esquire с текстами. У Esquire как раз августовский номер — литературный — выходит с моей обложкой. И я смотрел на то, как редакция его формировала, отбирала тексты: видно, что они действительно это любят.
Но вообще гораздо интереснее наблюдать за развитием альтернативных медиа. «Афиша Daily» превращается в телеграм-канал «Психо Daily» — с людьми, которые ушли из редакции, но продолжают писать о городе в новом контексте. SNC делают странный телеграм-канал «Антиглянец» с не меньшим охватом, чем журнал, превращая сплетни в инфоподводки.
Источник
— Что бы ты посоветовал читать человеку, который увлекся каллиграффити и стрит-артом?
— А вот здесь в России всё немножечко отстает. Если ты приезжаешь в Европу, то видишь тонну диких журналов, тонну инстаграмов, которые прилагаются к журналу. Один из лучших примеров — Graffiti Art Magazine, который начинал с популярного инстаграма, а потом перерос в очень сильный журнал. Не менее мощный — Le Guide De L’art Contemporain Urbain, который считается самым правильным в мире каталогом по современному искусству, связанному со стрит-артом и улицей. Читая эти журналы, все понимают актуальное состояние рынка, там выходят сильные интервью, публикуются актуальные цены на работы, даже советы, какую работу стоит покупать.
У нас с этим пока сложно. Не могу не выразить грусть из-за разбивки бренда Code Red на Code Red и Vltramarine. Жаль, что из-за бизнес-конфликтов Code Red остался просто брендом уличной одежды с уклоном в граффити, а медиа стало независимым. Я сейчас его не читаю просто в силу занятости, но вообще там отличный архив, выходят хорошие подборки. Зато читаю канал «Бэнкси плачет» в телеграме. Его ведет мой хороший знакомый Андрей Бергер, который представляет агентство FGA (First Graffity Agency). Они делают много фасадов и коммерческих проектов в России, так что у них хорошее понимание рынка.
Роспись фабрики елочных игрушек в подмосковном городе Клин, сделанная FGA в 2015 году. Источник
— Ты не думал о том, что твои собственные воркшопы в какой-то момент превратятся из поездок по России в онлайн-медиа?
— Я стал часто об этом говорить… Точнее, говорить и делать. Я стал публиковать тексты в инстаграме — по сути, обрывки манифестов. Посты заменяют мне выход в печатную версию. У постов большой охват, они формируют общественное мнение, у них есть дата публикации. Соответственно, я могу дальше сам себя цитировать или даже печатать эти посты.
— А если говорить о коллективном медиа? Собрать команду, найти внештатных авторов — это вообще подъемный проект в России 2018 года?
— Это можно сделать очень просто. Нужно организовать сильное арт-событие в Москве, потом провести аукцион вроде того, что был после «Артмоссферы» в 2016 году. Часть денег от продаж сформировать в гранты и выдавать их независимым тематическим медиа.
— Слушай, это звучит реалистично. Давай вообще в конце вернемся к разговору о будущем. Ты называешь свой стиль «каллиграфутуризм», говоришь о «Новой Визуальной Культуре». Я правильно понимаю, что в основе твоего видения будущего — глобализация, стирание различий и границ?
— Давай чуть подробнее.
— Мне наиболее близок пример графического дизайна, где за последние 15 лет появилось огромное число шрифтов, которые стилизуют одни письменности под другие. Или тот же Гоша Рубчинский. Он в каждом сезоне использует новый кириллический шрифт, отсылая то к ортодоксально-церковной каллиграфии, то к девяностым, то — под брендом «Рассвет» — к скейтерской культуре. В последней коллекции работает с плакатной эстетикой Эрика Булатова. Мне всё это говорит о том, что люди стали стирать границы. Чем чаще такое происходит в среде наружной рекламы, фэшна и дизайна, тем более восприимчивы становятся люди к чужим культурам. И чем больше технологии будут развиваться, тем легче нам будет, например, получить перевод вывески на улице, которая написана по-китайски. Китайская и арабская культуры будет соседствовать с нашей, будут привиты нам через диджитал.
— А что ты думаешь о популярных разговорах о постчеловеческом обществе, о стирании границ между человеком и механизмом или человеком и вещью?
— Это как минимум интересно. Потенциал нейросетей только начинает раскрываться. Увеличиваются вычислительные мощности, одновременно появляется возможность делать всё портативным. Дальше встает вопрос, как человек будет этим распоряжаться. Я уверен, что найдутся художники, которые будут с помощью технологий делать утопические проекты, критические проекты. Но будут и важные функциональные, дизайнерские проекты.
Одно из моих сильных технологических впечатлений — история о том, как разработчики из Facebook научили нейросети стилизовать один трек под другой. Они могут, условно говоря, переиграть индийскую традиционную музыку под Баха или Моцарта. Это уже сейчас звучит довольно правдоподобно — и правильно с точки зрения того, как культуры начинают смешиваться.
— Сейчас часто выступают скорее за сохранение максимального разнообразия. А вот такого смешения культур, точнее их адаптации под западную, боятся. А тебя что в будущем пугает?
— У меня нет страха. Мне гораздо интереснее думать о том, что можно сделать, чем о том, что может произойти, если чего-то не сделать.