как мне пришлось признаться что я врач
Как мне пришлось признаться что я врач
Доктор на работе запись закреплена
Как мне пришлось признаться, что я врач
Попала я однажды в отделение гнойной хирургии. Повод был пустяковый, сделали операцию под местной анестезией (поскольку была на 8 неделе беременности), на следующий день отпустили домой. Но в течение суток пришлось полежать в палате с тремя бабульками.
Сразу решила — ни слова о том, что я врач. Лежала, читала книжечку, в разговоры не лезла, отвечала на все вопросы односложно. Но утром пришла доктор на обход и к одной из моих соседок обратилась примерно с таким текстом:
— У Вас нарастает креатинин. Уже очень высокие значения. Необходим гемодиализ. Для этого нужно Вас направить в другую больницу, необходимо Ваше согласие и подпись. Процедура Вам жизненно необходима.
Пациентка вроде бы прониклась, закивала головой, сказала — ладно, я сейчас дочке позвоню, сообщу ей. Врач вышла из палаты — и что тут началось…
Поделитесь с коллегами понравившейся публикацией!
Сразу решила — ни слова о том, что я врач. Лежала, читала книжечку, в разговоры не лезла, отвечала на все вопросы односложно. Но утром пришла доктор на обход и к одной из моих соседок обратилась примерно с таким текстом:
— У Вас нарастает креатинин. Уже очень высокие значения. Необходим гемодиализ. Для этого нужно Вас направить в другую больницу, необходимо Ваше согласие и подпись. Процедура Вам жизненно необходима.
Пациентка вроде бы прониклась, закивала головой, сказала — ладно, я сейчас дочке позвоню, сообщу ей. Врач вышла из палаты — и что тут началось…
«Я хочу, чтобы мои родители спокойно умерли от рака»
Парная «химия»
Примерно полтора года назад, на третий месяц пандемии и почти сразу после того, как президент предложил лечить ковид отбеливателем, я с ужасом поняла, что победить вирус США не удастся.
Тогда моей маме диагностировали множественную миелому — тот же вид рака костного мозга, с которым уже много лет сражался мой отец. Первое, что мне удалось выговорить, когда она деловито сообщила по телефону свой диагноз, было: «Ты серьезно?» Второе: «Отличный способ показать себя верной индийской женой».
В том году День матери мы отпраздновали дистанционно: мои престарелые мама с папой сидели на втором этаже своего дома, а мы с мужем и племянниками — в 15 метрах от них, на складных стульях, стоящих на тротуаре, и жевали праздничную пиццу. Мы не смели не то что обнять, а даже дышать в сторону этих двух стариков, боясь, что любая инфекция доконает их ослабленный иммунитет. Я целыми днями висела на телефоне, обсуждая с мамой и ее врачами, как будет проходить химиотерапия в условиях эпидемии.
Родители автора за пластиковой перегородкой, которую они соорудили в своем фургоне. Фото: COURTESY OF DIPTI BAROT
За день до начала химиотерапии нам позвонили из специализированной аптеки: «Вы в курсе, что исчерпали сумму страховки на этот год?» И спокойно сообщили, что первый этап химиотерапии — то есть 14 капсул лекарства — обойдется в 2 541 доллар 44 цента. Именно столько должна была заплатить моя 75-летняя мама, которая всю жизнь работала и платила взносы за медицинскую страховку. В качестве бонуса нам выдали список телефонов всевозможных фондов, которые теоретически могли помочь покрыть расходы. Внести оплату нужно было до утра следующего дня.
Несколько месяцев спустя, после периода ремиссии, вновь активизировалась множественная миелома у моего папы; показатели подскочили до катастрофических значений. Мы как под копирку повторили опыт, который уже проходили с мамой, включая разговор с фармацевтом: такой же рак, такая же проблема со страховкой, только пациент другой. И вновь нам предложили миллион телефонов, куда можно постучаться и попросить заплатить 2 541,44 доллара за 14 капсул «химии».
В тот период мы мрачно шутили, что бывает парный массаж, а у нас парная «химия».
Каждую среду мама с папой рука об руку направлялись на очередной сеанс химиотерапии, к изумлению и восторгу работавших с ними медсестер. Они ездили туда сами и отказывались от нашей помощи, ужасно боясь подхватить в больнице ковид и заразить им нас. Химиотерапия почти полностью уничтожила их иммунитет, так что случись им заболеть ковидом, они бы оказались в группе самого высокого риска госпитализации и смерти.
Так они и жили — ни с кем не общаясь и никуда не выходя. Вдвоем. Совсем одни.
Когда у мамы начался кашель, температура поднялась до 37.9 градусов, а показатели белых кровяных телец — тех самых, которые отвечают за иммунную реакцию, — упали, ее увезли на скорой. Но в то время анализов на ковид было еще очень мало. До возможности сделать анализ мама не дотянула одну десятую градуса — мазок брали только с температурой 38.
«Не дай умереть своим родителям»
На этом месте нужно кое в чем признаться: я врач. Поэтому когда моим родителям требуется медицинская помощь, благодаря моему присутствию они получают ее по первому разряду. Нет на свете такого врача скорой помощи, который бы отказался сделать анализ больной раком матери коллеги из-за разницы в одну десятую градуса. Но пандемия лишила меня привилегии быть рядом с мамой в больнице: теперь мне оставалось только мерить шагами больничную парковку. И хотя я весьма настойчиво и обстоятельно проинструктировала маму позвонить мне, как только к ней придет врач, она этого не сделала. В два часа ночи маму выписали и выпроводили на парковку.
Родители автора по дороге на химиотерапию. Фото: COURTESY OF DIPTI BAROT
Я на нее сорвалась. Уже далеко не в первый раз за прошедшие полтора года, которые прошли под девизом «не дай умереть своим родителям».
Когда спустя всего несколько дней (ничего удивительного!) мама снова оказалась в приемном покое, с ухудшившимся кашлем, более высокой температурой и еще более низкими показателями крови, я провисела на телефоне четыре часа, пока ее осматривали и оценивали состояние, общаясь с работниками больницы через динамик телефона, лежащего в маминой сумке. Я напрямую поговорила с врачом скорой, которая явно изумилась, что ее коллеги не сделали экспресс-тест на ковид за несколько дней до того. И хотя у мамы, как выяснилось, был не ковид, она пролежала в больнице шесть дней в куда худших условиях, чем если бы ее медицинский советник и защитник — ее дочь — мог быть рядом с ней. При этом мне даже трудно злиться на своих коллег-врачей: я знаю, в каком аду им приходилось работать.
Месяц спустя в больницу попал мой папа, и снова мы испытали все прелести двухэтапной госпитализации. На сей раз я проехала 650 километров, разделяющих меня с родителями — и все равно не смогла обеспечить папе нормальный уход. Если бы я, как это бывало обычно, сидела у изголовья его койки, ему в первый же день сделали бы КТ, взяли бы кровь на посев и обеспечили консультацию инфекциониста. И в больнице он бы провел вдвое меньше времени, чем оказалось в итоге. Вместо этого мы несколько дней махали ему фонариками на телефонах с одной конкретной точки на парковке, чтобы папа, опираясь на свой штатив для внутривенных вливаний, мог выглянуть в окно и разглядеть нас из своей палаты на четвертом этаже. В первую ночь, когда его забрали в больницу, я заснула, ожидая звонка от терапевта, обещавшей папе мне позвонить. Она так и не позвонила.
Отец автора на четвертом этаже больницы. Фото: COURTESY OF DIPTI BAROT
Однако нам удавалось преодолевать все трудности: мы соблюдали все меры предосторожности, держали изоляцию и сделали еще тысячу мелких вещей, чтобы постараться защитить моих родителей.
Уберечь от ковида, чтобы они умерли от рака
Когда мы с мужем наконец решили рискнуть и возить родителей на химиотерапию сами, мы установили в машине экран из деревянной рамы с толстой занавеской для душа и извели чудовищное количество скотча, чтобы изолировать заднюю часть салона от водительской. Мы заклеили вентиляционные отверстия, держали окна открытыми и ни на секунду не снимали масок.
И шутили, что мы стараемся уберечь их от ковида, чтобы они спокойно умерли от рака. Нам удалось не дать им заболеть до тех пор, пока не наступила благословенная пора вакцинации. И хотя им пришлось ждать дольше, чем мы рассчитывали, они наконец получили по две дозы вакцины.
Мы решили, что теперь нужно просто дождаться, пока привьются все остальные, и когда мы достигнем порога группового иммунитета, мои родители наконец смогут пожить хотя бы относительно нормальной жизнью, пусть даже и с раком.
Нужно просто подождать, говорили мы себе, и мы сможем наконец все собраться вместе, увидеться с друзьями и родными, поговорить и друг друга обнять. Разумеется, думали мы, все выстроятся в очередь на прививку, чтобы защитить друг друга и помочь слабым здоровьем, как мои родители, или маленьким детям, которым по возрасту прививка еще не положена.
Мама и папа живут в Калифорнии, в городе Хантингтон-Бич — том самом, который прославился жестокими спорами по поводу стандартных мер санитарной безопасности. На смену слогану «мы все в одной лодке», который был популярен в начале эпидемии, в некоторых районах Хантингтон-Бич пришел безжалостный принцип выживания сильнейших: здесь расцвело движение антимасочников и антипрививочников.
Фото: COURTESY OF DIPTI BAROT
«Менее ценные» люди
Я наорала на соседа родителей, явившегося к ним на порог без маски, накричала в FaceTime на тетю, которая пришла к родителям в гости, наехала на двух пожарных в зале ожидания клиники, которые сидели, сдвинув маски под подбородок.
Это были долгие полтора года. И все это время я удивлялась: в чем смысл всей системы, если не в защите слабых?
Пусть дети умирают от ковида реже, чем взрослые, но разве это вообще нормально — что умирает столько детей?
Если пожилые люди, люди с диабетом, избыточным весом, раком или ослабленным иммунитетом считаются менее ценными для общества, если при новости о смерти такого человека окружающие вздыхают с облегчением — что это говорит об обществе, которое мы с вами создали?
Взаимодействуя с нашей системой здравоохранения как врач и как дочь своих родителей, я поняла, что здравоохранение, основанное на получении прибыли и стремящееся сократить минимально необходимый уход — и которое, кроме того, может в любой момент огорошить тебя новостью про закончившуюся страховку, — это не про здоровье и не про его охрану. Пациенты вынуждены бороться не только с болезнями, но и с системой, которая должна их лечить. Если нам, работникам здравоохранения, удается принести пациенту пользу, то это случается в основном вопреки системе, а не благодаря ей. И если судить по количеству медработников, погибших от ковида в период пандемии, система не особо-то печется даже о тех, кто находится на передних рубежах борьбы с болезнью. Хроническая нехватка персонала и урезание бюджетов из редкой неприятности превратились в краеугольный камень всей нашей медицины.
Родители автора. Пара отпраздновала 50-ю годовщину свадьбы в 2021 г. Фото: COURTESY OF DIPTI BAROT
Именно это случилось с Пауэллом, и именно это может в любой момент произойти с моими родителями, потому что если рак поражает те самые клетки тела, которые вырабатывают антитела для защиты от вируса, нет никакой гарантии, что организм сможет справиться с инфекцией. Поэтому защитить вас могут только те, кто живет вокруг — за счет группового иммунитета, который обеспечит прививка.
Я же могу только продолжать свои попытки уберечь от ковида своих родителей, потому что не хочу, чтобы они разделили судьбу Колина Пауэлла.
Каково это — признаться себе и другим, что ты неизлечимо болен
Моя аутоиммунная болезнь начиналась медленно, а потом обрушилась на меня всей мощью в один момент.
В начале 2014-го я начал худеть. Я все время чувствовал себя измотанным и постоянно хотел пить, просыпался от того, что у меня сводило мышцы. Мне приходилось покупать новую одежду, потому что старая больше не подходила по размеру. Однажды я вдруг осознал, что все происходящее — повод для беспокойства. Я пообещал себе больше есть и вернулся к обычной жизни.
В конце концов я попал к врачу с простудой, которая никак не проходила, и между делом я упомянул остальные симптомы. Доктор отправил меня на анализ крови. Неделю спустя, когда я брал важное интервью перед довольно большой аудиторией, я получил от своего врача сообщение с просьбой срочно перезвонить. Я извинился, вышел на улицу и позвонил в клинику. Медсестра прочла результаты, отметив, что показатели зашкаливают и я должен приехать немедленно. Я спросил, есть ли у меня время закончить интервью. Она вздохнула и взяла с меня слово прибыть в клинику утром. Я вернулся и, кажется, закончил интервью. Я его не помню. Все, что я могу вспомнить, — охватившая меня паника.
Четырнадцать месяцев, дюжину лекарств и один ложный диагноз спустя мои врачи (к тому моменту их стало больше одного) официально определили, чем я болен. Прежде чем написать этот текст, я сообщил о своей болезни нескольким людям: моей жене Салли, родителям, брату, его жене, их двум детям, паре друзей детства. Я убедил себя, что со всеми остальными этой историей нужно будет поделиться, когда настанет правильный момент.
И так как тема нашего нового номера «Что нас сделало такими, какие мы есть» и сразу несколько авторов обнажают наши страхи и проблемы, я решил, что правильный момент настал — пора поделиться своим диагнозом с двадцатью миллионами моих ближайших друзей.
У меня диабет 1-го типа.
Ну вот, не так уж и сложно было. (На самом деле сложно.)
Я узнал свой диагноз, только устроившись на новую работу. До рождения моего первого ребенка оставалось четыре недели. В лодке моей жизни появились пробоины, вода стремительно прибывала, и если бы не беременная Салли, которая не только мотивировала меня вычерпывать эту воду, но и вычерпывала ее за меня, когда я не мог справиться сам, меня бы сейчас с вами не было.
Я хранил свою болезнь в секрете, потому что воспринимал ее как слабость. Нет, у меня и раньше бывали проблемы со здоровьем: в старших классах я сломал ногу на регби, а в юности мне делали операцию на мозге, чтобы удалить доброкачественную опухоль. Оба раза я быстро пришел в себя. Я победил болезнь. Но диабет 1-го типа победить невозможно. С огромным трудом я примирился с мыслью о том, что это хроническое, что диагноз будет со мной всю оставшуюся жизнь. Признаваться в этом другим людям было еще труднее. Стиснуть зубы и идти вперед — в тот момент казалось, что так должен поступать мужчина. Мужчин учат так мыслить, и казалось, что подобное отношение позволяет мне сохранить хотя бы немного контроля над проблемой, которую я не могу преодолеть. На самом деле я провел последние пять лет на грани панической атаки.
Написать этот текст меня подтолкнуло эссе нашего редактора Дейва Холмса, в котором он размышляет о том, почему мужчины никогда не говорят о подобных вещах. У Дейва тоже диабет 1-го типа. Я знал об этом и поделился с ним своим диагнозом. Но я не ожидал, что он так подробно напишет о своем собственном опыте и о том, почему он так долго отказывался от эмоциональной поддержки. Его текст меня поразил. Мне хватило двух параграфов, чтобы понять: дальше — моя очередь.
Центральный вопрос нашего номера — «Что нас сделало такими, какие мы есть?». Я хотел бы рассказать, чтó я за человек и как живу с диабетом 1-го типа. Я делаю себе как минимум пять уколов инсулина в день. На моем теле всегда закреплено устройство, которое следит за уровнем сахара в крови и отправляет данные на мой смартфон. Я проживу так остаток своих дней. Награда за всю эту утомительную возню — я не умру. Бывают хорошие дни, когда я полностью контролирую свое тело. Но бывает, что уровень сахара в крови падает так низко, что я хватаю что-нибудь сладкое — чаще всего яблочный сок моей дочери, уже почти ничего не видя и дрожа, в то время как сердце выпрыгивает из груди. А бывает, что сахара в крови столько, что я чувствую себя тонущим в киселе, а мозг почти не работает.
Это моя жизнь. Мне приходится внезапно уходить со встреч. Незаметно жевать конфеты. Однажды я чуть не потерял сознание на улице, когда катал свою дочь в коляске, потому что не хотел просить помощи у посторонних. Рассказывать обо всем этом страшно. Но страх проходит, и я чувствую, что готов к следующей главе своей жизни.
Этот номер Esquire был придуман и собран еще до того, как планету накрыла эпидемия коронавируса. Я заканчивал свое письмо редактора за обеденным столом у себя дома в Нью-Йорке, в первый день удаленной работы, когда карантин еще казался просто временным неудобством. Но теперь число умерших в США приближается к 25 000, и, несмотря на проблески надежды, каждый день приносит новый ужас. Я плохо сплю. Однажды я заплакал, когда услышал по радио Night Moves Боба Сигера (обычно такого не случается). Признаться, что боишься — не значит потерять мужество. Если в вашей жизни есть что-то подобное — хроническая болезнь, внезапная травма, панические атаки из-за того, что происходит в мире, — обещаю: все, что кажется вам слабостью, все, что вы храните в секрете, — все это сделает вас сильнее, как только вы с кем-нибудь этим поделитесь.
«Я провожу последние мгновения с умирающими от коронавируса»: исповедь медсестры
Однако даже это устройство не гарантирует спасения, и медикам во всем мире приходится делать нелегкий выбор, отключая ИВЛ в тех случаях, когда надежды больше не остается.
Хуанита родилась на юге Индии, но последние 16 лет работает в британской системе национального здравоохранения (NHS).
42-летняя Ниттла нередко оказывается в ситуациях, когда врачам не остается ничего другого, кроме как прекратить поддерживать жизнь пациента с помощью аппартов искусственной вентиляции легких (ИВЛ).
Один день в реанимации Лондона
Автор фото, Getty Images
Аппараты ИВЛ помогают поддерживать дыхание тяжелобольных с диагнозом Covid-19
Воля умирающего
Как-то в начале апреля, когда Хуанита пришла на утреннюю смену, начальник отделения сообщил, что ей придется прервать лечение пациента с Covid-19.
Пациентом оказалась тоже медсестра, женщина в возрасте за 50. Хуаните пришлось объяснять ее дочери, в чем будет заключаться эта процедура.
«Я постаралась заверить девушку, что ее мама не испытывает боли и ощущает себя вполне комфортно, а также спросила, есть ли у больной какие-то последние пожелания, в том числе и религиозного характера».
В палате реанимации койки стоят рядом друг с другом, и помимо умирающей пациентки Ниттлы там находились и другие больные, которые также были без сознания.
Автор фото, Juanita Nittla
Медсестрам в отделении реанимации за смену редко удается даже присесть
Весь медперсонал в палате замер на несколько минут.
Потом она поднесла телефонную трубку к уху больной и дала дочери возможность сказать прощальные слова матери.
«Для меня это был просто телефонный звонок, но для ее семьи он имел огромное значение. Конечно, они хотели бы иметь возможность сделать видеозвонок, но, к сожалению, в реанимации запрещено пользоваться мобильными телефонами».
По просьбе родственников умирающей Хуанита включила на компьютере выбранный ими музыкальный видеоклип, а потом отключила аппарат ИВЛ.
Автор фото, Juanita Nittla
Многие больницы, в том числе и лондонская Royal Free, вынуждены были увеличить количество койкомест в отделениях реанимации
Решение о прекращении лечения и отключении от аппаратуры принимается группой медиков только после тщательной оценки состояния больного, его возраста, медицинской истории, реакции на курс лечения и шансов на выздоровление.
В случае с Ниттлой ее подопечная умерла через пять минут после отключения ИВЛ.
Смерть в одиночестве
После этого медсестра отсоединила капельницы, подававшие в кровь больной седативные препараты.
При этом дочь пациентки, не зная о том, что происходит в палате, продолжала что-то говорить матери по телефону и читать молитвы. С тяжелым сердцем Ниттла вынуждена была взять трубку и сообщить, что все кончено.
Многие пациенты больниц умирают в одиночестве, поскольку из-за карантина к ним не допускают родственников
Впрочем, по словам Хуаниты, со смертью больного ее обязанности не прекращаются.
До эпидемии коронавируса родственники лично обсуждали с врачами процедуру прекращения терапии.
Прежде родным также разрешалось присутствовать в отделении реанимации при отключении поддерживающей жизнь аппаратуры. Однако в связи со сложившейся ситуацией в большинстве стран мира такая практика сейчас отменена.
Автор фото, Getty Images
В больницы продолжают прибывать все новые пациенты с коронавирусом
Нехватка коек
В связи с большим притоком пациентов реанимационное отделение больницы было расширено с 34 до 60 коек. Сейчас все они заняты.
В реанимации трудится целая армия из 175 медсестер.
«Обычно в реанимации соотношение один к одному, но сейчас на каждую медсестру приходится по трое больных. А если ситуация и дальше будет ухудшаться, то на каждую медсестру будет уже по шесть пациентов».
Автор фото, Juanita Nittla
У некоторых медсестер проявились симптомы коронавируса, и они ушли в самоизоляцию. Пришлось перепрофилировать медсестер других специальностей для работы в реанимации.
Автор фото, Juanita Nittla
Хуанита (в центре) с двумя коллегами в отделении реанимации
Мы быстро, просто и понятно объясняем, что случилось, почему это важно и что будет дальше.
Конец истории Подкаст
В больнице ощущается нехватка аппаратов ИВЛ, инфузионных насосов (для дозированного введения больным лекарств), кислородных баллонов и многих необходимых медикаментов.
К счастью, в Royal Free хватает средств индивидуальной защиты для всего персонала.
В прошлом году она несколько месяцев проболела туберкулезом и прекрасно знает, что возможности ее легких сильно ограничены. Но ей, как старшей медсестре, иногда приходится подавлять собственные страхи.
«Мне часто говорят, что я не должна бы выходить на работу, но ведь сейчас пандемия, и приходится обо всем забыть и делать свою работу».
«В конце смены я всегда думаю о пациентах, которые в этот день скончались, но я стараюсь переключиться на что-то другое, когда выхожу из стен больницы».
Миша Романова рассказала, как ей помог Константин Меладзе: «Я часто с ним переписывалась»
После ухода из группы Миша Романова начала сольную карьеру и готовит к запуску альбом. Она признается, что скучает без Константина Меладзе и его мудрых советов.
31-летняя Миша Романова призналась, что когда пришла в «ВИА Гра», то сначала долго не могла освоиться. Больше всего ей доставляло неудобство врожденная проблема — заикание. Девушке было тяжело общаться с людьми, давать интервью и появляться на публике. С этой проблемой она и пришла к Константину Меладзе, который сам страдает от дефекта речи.
«Когда мы начали работать вместе, я очень сильно заикалась на первых интервью и мне было как-то некомфортно, я не могла себя принять с этим дефектом. или изюминкой. Я часто с ним переписывалась, как-то раз он мне сказал: «Не переживай, придет время, когда к тебе люди будут прислушиваться. Со временем настанет момент, когда люди будут вслушиваться даже в твое заикание», — вспоминает слова мудрого продюсера певица.
Миша говорит, что тогда этот совет ей очень помог. Она начала не только усиленно заниматься вокалом, но и поработала над своим образом. Люди потянулись к ней и им было неважно, что у нее есть проблемы с речью. Сейчас певица уже меньше внимания обращает на эту историю особенность и даже смогла превратить ее в свою фишку.
В эфире шоу «Красавцы» на Love Radio Миша призналась, что в родной стране стала популярной личностью. Она и блогер, и модель, и теперь уже сольная певица. Ее даже приглашали принять участие в украинской версии шоу «Холостячка» и сняли пилотный выпуск, но затем проект свернули.
Ходят слухи о ее отношениях с Максом Барских, которого даже называли отцом ее ребенка, но это оказалось не правдой. А вот про свой предполагаемый союз они до сих пор умалчивают и не говорят, пара ли они.