как в кухню дальних родственников скаред что означает
Иосиф Бродский. Кое-что любопытное
Иван Толстой, Андрей Гаврилов
Иосиф Бродский: »Почти элегия».
Иван Толстой: И сдается в плен нашим. И радистка Лили Марлен там фигурирует.
Андрей Гаврилов: Не совсем. И боится того, что его русские убьют. Один из тех, кто принимал участие в написании этого текста, был Лев Копелев, поскольку он в совершенстве знал немецкий язык и работал переводчиком. Вроде бы такой вариант песни на немецком языке был записан, вроде был его крутили по радио, направленном на фашистскую Германию, и на этом история практически закончилась в 1945 году.
Но если посмотреть текст Бродского, он не совсем соответствует тому тексту (конечно, это не перевод, это, скорее, вольный вариант), который был популярен в 1914-18 годах. У меня есть подозрение, что это компиляция из разных текстов, в том числе, и из текста Копелева, который был советским вариантом, направленным на Германию.
Иван Толстой: Я знаю, откуда у Бродского знание песни »Лили Марлен» и кто был тот пропагандист, который на немецкий язык перевел эту песню и передавал на ту сторону, на немецкую. Это был Ефим Григорьевич Эткинд. Есть даже фотография в воспоминаниях Эткинда, где он лежит в снегу, молодой кучерявый брюнет, и кричит в рупор вдоль по снегу (по-видимому, по насту хорошо распространяется, далеко идет звук) какие-то пропагандистские антигитлеровские лозунги. Эткинд, в частности, вспоминал, что целая устная газета успевала прозвучать в тишине между двумя боевыми сражениями. И он был активнейшим пропагандистом на советском фронте. Он закончил Ленинградский филфак, великолепно владел немецким, английским и французским языком, так что мог против любого врага сражаться. А поскольку Эткинд, как известно, был близко знаком с Бродским, он вполне мог ему рассказать эту историю »Лили Марлен». Простите, Андрей, что вторгаюсь в ваш рассказ, это всего лишь шуточное предположение с моей стороны, надеюсь, что слушатели не воспримут его всерьез.
Андрей Гаврилов: Запись того, как сам Бродский поет эту песню, к счастью, сохранилась.
(Звучит песня »Лили Марлен» в исполнении Иосифа Бродского)
Иосиф Бродский: »Блоха».
Узри в блохе, что мирно льнет к стене,
В сколь малом ты отказываешь мне.
Кровь поровну пила она из нас:
Твоя с моей в ней смешаны сейчас.
Но этого ведь мы не назовем
Грехом, потерей девственности, злом.
Блоха, от крови смешанной пьяна,
Пред вечным сном насытилась сполна;
Достигла больше нашего она.
Узри же в ней три жизни и почти
Ее вниманьем. Ибо в ней почти,
Нет, больше чем женаты ты и я.
И ложе нам, и храм блоха сия.
Нас связывают крепче алтаря
Живые стены цвета янтаря.
Щелчком ты можешь оборвать мой вздох.
Но не простит самоубийства Бог.
И святотатственно убийство трех.
Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини.
Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.
За твоею спиной умолкает в кустах беготня.
Мне пора уходить. Ты останешься после меня.
До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся кусты.
Вдоль уснувших больниц. Освещенный луной. Как и ты.
Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди.
Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади.
(…) Не хочу умирать. Мне не выдержать смерти уму.
Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во тьму.
Не хочу уходить, не хочу умирать, я дурак,
не хочу, не хочу погружаться в сознаньи во мрак.
Только жить, только жить, подпирая твой холод плечом.
Ни себе, ни другим, ни любви, никому, ни при чем.
Только жить, только жить и на все наплевать, забывать.
Не хочу умирать. Не могу я себя убивать.
Андрей Гаврилов: Страшное стихотворение. Я помню, когда я первый раз его прочел, почему-то сразу вспомнил этот знаменитый образ в Хиросиме, когда на куске стены осталась выжженная тень от человека. Я не знаю, я думаю, что вряд ли Бродский знал об этом образе, по-моему у нас в то время еще так подробно Хиросиму не расписывали до физиологических подробностей, может быть, я ошибаюсь, но соотнесение ужаса того, что пережил поэт, и ужаса эпицентра ядерного взрыва, помню, меня просто потрясло.
(Звучит песня »Пилигримы»)
Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.
Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером.
И если за скорость света не ждешь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки ее превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.
________________________________________
Радио Свобода © 2011 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.
Как в кухню дальних родственников скаред что означает
24 мая 2010 года Иосифу Бродскому исполнилось бы 70 лет. Не так уж много по нынешним временам, особенно если ты озабочен своим здоровьем и достаточно обеспечен, чтобы позволить себе хорошее медицинское обслуживание.
Можно попытаться представить Бродского выступающим с речью на своем 70-летнем юбилее, но представить себе такое выступление оказывается крайне трудно. Бродский уже очень далеко — он в пространстве классики.
Более того, по мере чтения его стихов сотнями специалистов и сотнями тысяч поклонников в поэзии Бродского постепенно проступают новые, не замеченные ранее смыслы. А это значит, что чтение содержательно и оно будет продолжаться и продолжаться.
Как было подчеркнуто многими исследователями и как неоднократно говорил сам поэт, его главной темой является Время, взятое в самых разных ракурсах — от бегущей секундной стрелки до глобального погружения в прошлое.
Как раз теме “большого времени” у Бродского, переживанию удаленной эпохи как своей, попыткам найти устойчивые, повторяющиеся из века в век конструкты и инварианты, которые позволили бы эти удаленные времена спроецировать на день сегодняшний, посвящены эти заметки.
Когда мы читаем стихи — все они даны нам в момент чтения, независимо от того, когда они написаны — будь-то Вергилий, Пушкин или наш современник. Мы как бы видим над собой сферу, на которой загораются и гаснут звезды — и все они одинаково близки и равно далеки от нас. Если мы будем ориентироваться только на свое наивное восприятие, то мы не почувствуем того временн о го удаления, на котором находится от нас поэтическое творчество того или иного автора, а значит, не почувствуем глубину времени. А почувствовать его необходимо — прежде всего, чтобы понять, из чего “складывается” свет звезд на поэтическом небосклоне, понять реальную яркость этих звезд.
Аналогия со звездным небом здесь неслучайна: астроном тоже видит все звезды в их проекции на полусферу и не может напрямую определить, какая из них ближе, а какая дальше, потому что даже яркая звезда на большом расстоянии кажется тусклой.
У астрономов существует метод исследования далеких звезд, который называется “микролинзирование”. Суть его состоит в следующем: если свет от далекой звезды на своем пути к земному наблюдателю проходит рядом с другой звездой (к Земле более близкой), то сила притяжения близкой звезды служит линзой (гравитационной): свет далекой звезды усиливается, происходит вспышка, и, рассматривая кривую усиления-ослабления блеска, можно узнать и о далекой звезде, и о близкой то, что никаким другим способом мы никогда бы не узнали.
Тот метод построения стихотворения, который я буду рассматривать в этих заметках, отчасти напоминает микролинзирование, только роль звезд будут играть стихи, а роль пространства — время.
Почти элегия
В былые дни и я пережидал
холодный дождь под колоннадой Биржи.
И полагал, что это — Божий дар.
И, может быть, не ошибался. Был же
и я когда-то счастлив. Жил в плену
у ангелов. Ходил на вурдалаков.
Сбегавшую по лестнице одну
красавицу в парадном, как Иаков,
подстерегал.
Куда-то навсегда
ушло все это. Спряталось. Однако
смотрю в окно и, написав “куда”,
не ставлю вопросительного знака.
Теперь сентябрь. Передо мною — сад.
Далекий гром закладывает уши.
В густой листве налившиеся груши
как мужеские признаки висят.
И только ливень в дремлющий мой ум,
как в кухню дальних родственников — скаред,
мой слух об эту пору пропускает:
не музыку еще, уже не шум.
Осенью, 1968
Это стихотворение начинается воспоминанием: о “холодном дожде”, об “одной красавице”, воспоминанием, которое постепенно возвращается к настоящему времени, к речи, звучащей здесь и сейчас: “Теперь сентябрь”. “Далекий гром”, начинающийся ливень, шелест “густой листвы” в саду создают звуковой (шумовой) фон. И приходит предощущение стиха: “не музыка еще, уже не шум”. А дальше произойдет возвращение к “холодному дождю”, к первым строкам. То есть чудо свершается на наших глазах, и это чудо — рождение стихотворения.
“Почти элегия” по своему сюжету очень напоминает “Осень”. Но связь этих стихотворений сюжетом не ограничивается. Бродский говорит: “написав “куда”, / не ставлю вопросительного знака”. “Осень” заканчивается строчкой: “Куда ж нам плыть?…”. Бродский, вероятно, просто знает, “куда ж нам плыть”.
В “Почти элегии” есть и непосредственное указание на “Осень”. Пушкин взял в качестве эпиграфа к своему стихотворению строчку из державинского послания “Евгению. Жизнь Званская”: “Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?”. Бродский цитирует эту державинскую строчку почти точно: “и только ливень в дремлющий мой ум” — и опять “не ставит вопросительного знака”.
Но “Осень” для “Почти элегии” — это, так сказать, “далекая звезда” (если говорить об аналогии с микролинзированием), есть и “ближняя”, и она не менее важна. Это — стихотворение Арсения Тарковского “Рукопись”.
Возможно, у Ахматовой были вполне личные причины считать, что это стихотворение должна была написать она.
Первая строфа “Рукописи” звучит так:
Стихотворение Николая Гумилева “Память” начинается такими строчками:
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
У Тарковского “душа меняет оболочку” — то есть остается в основе своей неизменной, у Гумилева — “мы меняем души”. Неизвестно какую позицию заняла бы в этой “полемике” Ахматова, но ей, наверное, было что сказать.
“Рукопись” Тарковского, как и “Осень”, и “Почти элегия”, посвящена рождению стиха. Хотя есть существенное различие: если в “Осени” и в “Почти элегии” описан процесс рождения, то у Тарковского — результат. Вторая строфа “Рукописи” звучит так:
Так блудный сын срывает с плеч сорочку,
Так соль морей и пыль земных дорог
Благословляет и клянет пророк,
На ангелов ходивший в одиночку.
Сравним со стихотворением Бродского:
и я когда-то счастлив. Жил в плену
у ангелов. Ходил на вурдалаков.
Сбегавшую по лестнице одну
красавицу в парадном, как Иаков,
подстерегал.
Пророк у Тарковского “ходил на ангелов”, поэт у Бродского “ходил на вурдалаков” и жил “в плену у ангелов”.
Но “Пророк, ходивший на ангелов” — это Иаков и есть. “И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал [ему]: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал [ему]: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь” (Бытие 32:24-28).
“Лестница” также имеет самое непосредственное отношение ко сну Иакова: “И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней” (Бытие 28:12).
То, о чем Тарковский говорит высоким штилем, Бродский — снижает. Но в обоих стихотворениях, пусть и несколько иронически (у Тарковского пророк тоже “ходит на ангелов”, как на медведей), поэт сравнивается с пророком, а это прямая отсылка к Пушкину, и уже не только к “Осени”.
Бродский, в несколько скрытой форме полемизируя с Тарковским, отвечает на те слова, которые были произнесены на могиле Ахматовой: нет, ничего не кончилось, потому что рождение стиха продолжается, и продолжается по тем же канонам, которые были заданы Пушкиным.
Бродский отыскивает инвариант, те слова, которые “не так изменчивы, как те понятия, которые они выражают”. Время, схваченное в узловых точках — точках рождения стиха, — разворачивается и обретает глубину.
У этих стихов легко указать близкий прообраз (в нашей терминологии — “ближнюю звезду”). Это — стихотворение Осипа Мандельштама “Холодок щекочет темя” (1922). Оно начинается строфой:
Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг, —
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук.
Этот “скошенный каблук” и припоминает Бродский — “как давно я топчу, видно по каблуку”. Параллель продолжается и во второй строфе, тема которой — мучительное припоминание, чего-то важного, но ускользающего. У Мандельштама:
Все чего-то не хватает,
Что-то вспомнить недосуг.
Но и черной мысли толком не закрепить,
как на лоб упавшую косо прядь.
А вот дальше поэты по видимости расходятся. Мандельштам заканчивает так:
Видно, даром не проходит
Шевеленье этих губ,
И вершина колобродит,
Обреченная на сруб.
Образ ясен и недвусмыслен. Но у прямого сюжета оказывается двойник (“дальняя звезда”): Мандельштам в последней строфе ссылается на эпизод из “Энеиды” Вергилия, а именно на рассказ Энея на пиру Дидоны. Эней говорит о падении Трои. У Вергилия этот фрагмент звучит так (курсив мой. — В.Г. ):
Эней увидел, как боги Олимпа сокрушают его родную Трою, после того как его мать — Афродита — открыла ему глаза. Она призывает его уходить, потому что не смертные повергли Трою во прах, но боги, а сражаться с богами бессмысленно. Афродита обращается к сыну:
“Сын мой, взгляни: я рассею туман, что сейчас омрачает
Взор твоих смертных очей и плотной влажной завесой
Все застилает вокруг. Молю: материнских приказов
Ты не страшись и советам моим безотказно последуй.
Там, где повержены в прах громады башен, где глыбы
Сброшены с глыб и дым клубится, смешанный с пылью,—
Стены сметает Нептун, сотрясая устои трезубцем,
Город весь он крушит и срывает его с оснований.
Тут Юнона, заняв ворота Скейские первой,
Яростным пылом полна и мечом опоясана, кличет
Войско от кораблей”.
Вот тогда-то у Энея и открылись глаза, и он увидел, что его Трою боги подрубают, как земледельцы ясень.
Бродский (как и Мандельштам) был хорошо знаком с сюжетом “Энеиды”. Ему принадлежит стихотворение “Дидона и Эней” (1969). Но в данном случае аллюзия проявляется только после того, как мы поставим в качестве недостающего звена стихи Мандельштама. В этом фрагменте “Энеиды” говорится о том, что Эней — смертный человек, хотя и сын богини, на краткий миг и с ее помощью обретает ту силу зрения, которая дана только богам: он воочию видит причины тех бед, которые обрушились на его родной город. Смертному это не дано.
Если мы теперь вернемся к финалу стихотворения Бродского, мы его прочитаем немного другими глазами:
И по комнате точно шаман кружа,
я наматываю как клубок
на себя пустоту ее, чтоб душа
знала что-то, что знает Бог.
Поэт “наматывает пустоту”, чтобы, в конце концов, душа увидела мир таким, каким его однажды увидел Эней.
Можно попытаться интерпретировать тот инвариант, который открывает Бродский в своем стихотворении, обращаясь к Мандельштаму и Вергилию. Вероятно, это размышление о цене, которую платит поэт за свое прозрение, за возможность видеть мир (пусть редко, пусть один раз в жизни) таким, какой он есть на самом деле, каким видят его боги: и поэт, опираясь на тысячелетний опыт поэзии, говорит — эта цена предельно высока.
Но пытаясь сформулировать подобного рода понятийный инвариант не следует, конечно, забывать, что “слова долговечнее понятий”.
“Письма Римскому другу. (Из Марциала)” (март 1972), вероятно, одно из самых знаменитых стихотворений Бродского. Здесь я коснусь полемики, возникшей вокруг корректности подзаголовка: “Из Марциала”.
То, что Марциал у Бродского мало похож на Марка Валерия Марциала (Marcus Valerius Martialis, около 40 года – около 104 года), — очевидно. Слишком мало в “Письмах” ссылок на стихи Марциала, да и биография римского поэта весьма отдаленно напоминает рассказанную в стихотворении Бродского.
Плиний Младший, узнав о смерти Марциала, пишет: “Я слышу, умер Валерий Марциал; горюю о нем; был он человек талантливый, острый, едкий; в стихах его было много соли и желчи, но немало и чистосердечия. Я проводил его, дал денег на дорогу: это была дань дружбе, а также дань стихам, которые он написал обо мне”. Если прочитать “Письма” под этим углом зрения, то возникает дополнительное недоумение — ни остроты, ни едкости у того Марциала, которого рисует Бродский, — нет. Скорее есть спокойствие и даже своего рода пусть горькое, но умиротворение. А у Марциала основной корпус эпиграмм именно таков, каким его описывает Плиний, — в них более чем достаточно и соли, и желчи. Марциал у Бродского — больше философ, чем поэт, это практически стоик, достигший желанной атараксии.
И тем не менее, я полагаю, что Бродскому был нужен именно такой Марциал. И, более того, такой взгляд на Марциала вовсе не лишен исторической правды.
Лосев приводит “Единственное место в “Письмах к римскому другу”, которое может рассматриваться как более или менее прямая цитата”.
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.
Но исследователь далее замечает: “Оно имеет своим оригиналом не римский, а греческий текст, “Эпитафия купцу-критянину” Симонида Кеосского (556 — 468 до н. э.):
Родом критянин, Бротах из Гортины, в земле здесь лежу я,
Прибыл сюда не за тем, а по торговым делам”.
(Перевод Л. Блуменау в кн.: Античная лирика.
М.: Художественная литература, 1968, стр. 181)”.
Мне представляется, что это указание позволяет высказать обоснованное предложение, почему Марциал у Бродского оказался именно таким.
В силу причин, которые сегодня уже вряд ли возможно установить, небольшая подборка эпиграмм Марциала, приведенная именно в указанном Лосевым издании “Античной лирики”, представляет поэта как раз безо всякой “соли и желчи”, именно умиротворенным созерцателем бытия, а не едким насмешником, которым его запомнил Рим. В этой подборке приведены стихи Марциала, написанные в разное время — в том числе и в Риме, и в приморской области Байи — в Кампаньи, близ Неаполя, но и в Бильбиле тоже. Почти все эпиграммы включают имя адресата послания, хотя среди них и нет “Постума”. Если Бродский взял за основу эту подборку, то и “Письма” могут относиться не только к последним годам жизни Марциала, проведенным на родине в Бильбиле, но и к тому времени, когда поэт жил в Риме и в Италии.
Самые известные строчки, ставшие практически пословицей — “Если выпало в империи родиться / лучше жить в глухой провинции у моря”, — тоже не противоречат такой интерпретации. Жить-то, может, и лучше, да вот так ли живет герой стихотворения? На момент окончания “Писем” (март 1972 года) Бродский как раз живет вовсе не в “провинции у моря” (Ленинград назвать провинцией как-то не поворачивается язык). О такой перспективе поэт может только мечтать.
Если мы примем такое объяснение, то нет ничего удивительного в том, что Марциал сидит у моря или размышляет о своей жизни в связи с тем, что минула ее “половина” — это просто разные моменты его долгой и беспокойной жизни. Зато есть в этой подборке Марциала достаточно тесные связи с “Письмами”. Например:
И лица твоего могу не видеть,
Да и шеи твоей, и рук, и ножек,
И грудей, да и бедер с поясницей.
Одним словом, чтоб перечня не делать,
Мог бы всей я тебя не видеть, Хлоя.
“Дева тешит до известного предела / дальше локтя не пойдешь или колена”. Есть и эпиграмма, обращенная к книге:
Флаву нашему спутницей будь, книжка,
В долгом плаванье, но благоприятном,
И легко уходи с попутным ветром.
Но только отправляется эта “книжка” не в Рим, а в ровно наоборот — из Рима в родную Бильбилу.
Я вовсе не утверждаю, что Бродский не читал других стихов Марциала, но мне кажется, что как раз этот образ римского поэта совпал с ожиданием поэта русского, что и привело к созданию шедевра. Бродский, будучи блестящим мастером разящей иронии, мог почувствовать состояние Марциала, в котором тот писал свои горькие послания, адресованные близким друзьям, а не те эпиграммы, от которых краснели не только “знающие грамоте гетеры”, но и умудренные мужи.
Может быть, именно этот перевод и сыграл роль той “линзы”, сквозь которую Бродский увидел мир латинской поэзии, и она стала для него родной.
Несмотря на то что библиография написанного об Иосифе Бродском уже трудно обозрима и продолжает быстро расти, мы находимся еще в самом начале пути. И сделано пока мало. Поэзия Бродского продолжает от нас удаляться, она разворачивается над нами как стеклянный купол, сквозь который мы видим другие звезды, другие Тени, видим, как колеблется и разворачивается над нами глубина Времени.
Возможно, тот метод исследования поэтики Бродского, который я сравнил с “микролинзированием”, и недостаточно универсален, но мне представляется, что он позволяет хотя бы в некоторых случаях увидеть связи, неожиданные и важные для понимания Иосифа Бродского, и “сквозь него” — проекцию мировой поэзии.
6 Например: “Хорошие — очень! — стихи о войне есть у Бориса Слуцкого, пять-шесть у Тарковского Арсения Александровича”. Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. Цитирую по http://www.lib.ru/BRODSKIJ/wolkow.txt
8 В предисловии “От автора” в книге “Таис Афинская” Иван Ефремов, обсуждая проблему произношения греческих имен, пишет: “Позволю себе напомнить известный языковедческий анекдот с беотийскими баранами, выступившими в роли филологов. После яростных дискуссий, как читать “бету” и “эту”, было найдено стихотворение Гесиода о стаде баранов, спускающихся с гор. Блеянье баранов, переданное буквами “бета” и “эта”, положило конец спорам, потому что даже во времена Гесиода бараны не могли кричать “ви””. Цитирую по ресурсу http://books.rusf.ru/unzip/add-on/xussr_gk/efremi03.htm?1/61. Далее Ефремов приводит примеры разночтений, например, “алфавит” или “альфабет”. Беотийские бараны выбрали бы второй вариант. Несмотря на очевидную “ненаучность” этого примера, он имеет самое непосредственное отношение к временн ы м инвариантам. “Кукареку” тоже мало изменилось с античных времен.
10 Марциал, посылая свою книгу на родину из Рима, оценивая расстояние от моря до Бильбилы, пишет: “На колесах ты там поедешь быстро / И Салон твой и Бильбилы высоты, / Пять упряжек сменив, увидеть сможешь”, — прямо скажем не близко. Цитаты из эпиграмм Марциала приводятся по изданию: “Античная лирика”, М.: Художественная литература, 1968. Перевод Ф.Петровского.
Как в кухню дальних родственников скаред что означает
Показать полностью.
Я уменьшалась, как в подсвечнике.
Как дичь, приконченная влет.
И кто-то мой хребет разламывал,
Как дворники ломают лед.
Приехал лекарь в сером ватнике,
Когда порядком рассвело.
Откинул тряпки раскаленные,
И все увидели крыло.
А лекарь тихо вымыл перышки,
Росток покрепче завязал,
Спросил чего-нибудь горячего
И в утешение сказал:
— Как зуб, прорезалось крыло,
Торчит, молочное, из мякоти.
О господи, довольно плакати!
С крылом не так уж тяжело. /Юнна Мориц/
В былые дни и я пережидал
холодный дождь под колоннадой Биржи.
И полагал, что это — Божий дар.
И, может быть, не ошибался. Был же
и я когда-то счастлив. Жил в плену
Показать полностью.
у ангелов. Ходил на вурдалаков.
Сбегавшую по лестнице одну
красавицу в парадном, как Иаков,
подстерегал.
Куда-то навсегда
ушло все это. Спряталось. Однако
смотрю в окно и, написав «куда»,
не ставлю вопросительного знака.
Теперь сентябрь. Передо мною — сад.
Далекий гром закладывает уши.
В густой листве налившиеся груши
как мужеские признаки висят.
И только ливень в дремлющий мой ум,
как в кухню дальних родственников — скаред,
мой слух об эту пору пропускает:
не музыку еще, уже не шум.